— Я люблю эту икону, — сказал он. — Возжигаю для нее ладан, словно кормлю ее. Она больше, чем символ.

А на самом деле — чем она могла быть? Только символом. Он был чувствительным, суеверным человеком. Он любил икону за то, что она принадлежала его матери, была с ними в Петербурге. Возможно, владение ею как-то поддерживало его ущемленное чувство собственности. Он любил ее так же, как чистый, лишенный всего личного образ доброты.

— И потом вы приехали в Англию?

— В конце концов…

— А потом?

— Потом ничего особенного. Служил, был на разных работах. А теперь вот говорю с Пэтти.

Как прошли эти годы? А так, взяли и прошли. Иногда в памяти время складывалось, как в подзорной трубе, и тогда казалось, что из-за Гитлера они покинули Санкт-Петербург. Время зрелости было так, мимоходом, отнято у него. Пятнадцать лет в лагерях, вся середина жизни. Даже больше, потому что ему казалось, что по-настоящему он так и не покинул лагерь. В Англии он, как и там, перемещался из одного барака в другой. И теперь вокруг был лагерь. А в нем — свой угол. И не более.

— Мне хотелось бы работать в каком-нибудь таком месте, — сказала Пэтти.

— В лагере для беженцев? Но почему?

— Это было бы настоящее… надо быть поближе к подлинному горю… помогать людям.

— Людям, которые там живут, нельзя помочь. Жизнь в лагере — это сон, Пэтти. Привлекательна она только для занимающихся благотворительностью. О, сколько я видел помощников, таких счастливых, таких довольных собой! Наиболее счастливыми, наиболее свободными делает нас именно зрелище чужих страданий, чужой несвободы! Нет, они были хорошими людьми, эти благотворители, не сочтите меня циником. Но между их самодовольством и нашим сном лежала пропасть. Возможно, Бог видел это. Только святой мог бы там находиться без лжи.

— Тогда я хотела бы стать святой.

Евгений рассмеялся.

— Весь мир — сплошной лагерь, Пэтти. Так что у вас есть надежда. Бывают хорошие углы и плохие, но все вместе не более, чем пересылка.

— Значит, вы верите в загробную жизнь?

— Нет, нет. Просто я не принимаю происходящее близко к сердцу. Мы здесь ненадолго.

Его слова прозвучали резко в тишине ярко освещенной комнаты. Молчание затянулось.

— Мне надо возвращаться к своим делам, — поднимаясь, сказала Пэтти. — Я и так засиделась. Из-за меня вам пришлось ворошить прошлое.

— Ну что вы, я делаю это с удовольствием. Об этих вещах надо говорить. В следующий раз вы расскажете о себе.

— Мне нечего о себе рассказывать, — ответила Пэтти, сметая крошки с юбки.

— Не верю. У всех есть свои приключения. О, я очень рад! Вы съели три пирожных!

— Мне не следовало бы. Я и так толстая. Все собираюсь похудеть.

— Пожалуйста, не худейте. Вы такая славная. Вы мне нравитесь именно такой.

— Действительно?

— И несомненно. Это же счастье. Однажды вы похудеете и поймете, что не надо было. Худые женщины похожи на смерть.

Он вспомнил бедную Таню, иссохшую, глядящую на него с укором. Она была клочком его памяти, лишенным плоти. Он был не слишком добр к ней. Гневался на ее беременность, на ее болезнь. А она так страшно похудела.

— Ну, я пойду.

— Вы придете опять, обещаете?

— Приду. У вас хорошо.

— И… когда туман рассеется… хотите, я покажу вам море?

— Море… правда?

— Нет ничего легче. И обещайте, что отправитесь именно со мной, а не с кем-нибудь другим.

— А больше и не с кем. Да, я очень хочу увидеть море. С вами…

— Евгений.

— Евгений.

— Значит, решено.

Она улыбнулась ему из-под своих парящих волос.

После того как она ушла, Евгений какое-то время стоял и смотрел на Отца и Сына и Святого Духа. Да, с Таней он был не слишком ласков. Через минуту он принялся обдумывать, как повезет Пэтти посмотреть море.

Мюриэль тихо закрыла за собой входную дверь. Пронизывающий холод охватил ее, и она чихнула. Неприятная простуда все еще не прошла. Туман, как поднятый палец, водворял молчание. Уткнув нос в платок, она пошла по мостовой — и дом тут же скрылся из виду. Она шла, окруженная пустотой. Мерзлая земля топорщилась маленькими гребешками. Противоположная сторона дороги оставалась невидимой. Звук речной сирены дрожал в плотном воздухе и как будто окутывал ее. Она шла молча, в центре замирающего эха.

Через какое-то время она остановилась и прислушалась. Ничего. Плотный покров тумана замыкал ее в маленьком шарике призрачной видимости, мглистый воздух гладил щеки влажным прикосновением. Шерстяной шарф, которым она повязала голову, вскоре пропитался влагой. Она сунула носовой платок в карман, с силой выдохнула, и белое облачко пара проплыло перед ее лицом. Она стояла, напряженно вглядываясь, вслушиваясь, чего-то ожидая. Туман волновал ее.

Это утро Мюриэль провела, пытаясь выразить языком поэзии свое волнение. Она прибавила еще ряд строф к своей философской поэме, и туман как-то незаметно пробрался в них. Клубящийся, подползающий, движущийся и в то же время неподвижный, всегда отступающий и никогда не исчезающий, порождающий затаенное тревожное напряжение — туман, казалось, символизировал все ее нынешние опасения. Страх проник в поэму. И это ее удивило. Значит, она боится? Но чего? Бояться нечего. Таблетки в маленькой голубой бутылочке всегда при ней. Теперь, когда она стояла на мостовой, сердце ее билось учащенно, и прежнее чувство больше напоминало не страх, а любовь. Но возможно ли любить черное ничто?

Мюриэль сделала несколько робких шагов, на мерзлой поверхности звучавших приглушенно. Она решила, что пришло время прочесть кузине отрывок из поэмы, но Элизабет этим утром не позвала ее. Мюриэль нравилось то, что она написала. Возможно, именно в процессе сочинения этот непонятный страх преобразовался в не менее непонятное чувство любви, пронизывающее ее теперь беспокойством и трепетом. Сейчас, укутанная в одежды, она чувствовала внутри себя тепло и неукротимость жизни. Она с наслаждением вдохнула холодный туманный воздух. И вдруг остановилась.

На пустынном участке, слева от нее и теперь очень близко, почти выступая из стены тумана, стояло что-то. Так неподвижно, что она приняла это за афишную тумбу. Но «это» больше напоминало фигуру человека. Только теперь она осознала, что вокруг до странности безлюдно. В следующее мгновение ей показалось — и это было еще более странным и пугающим — что там, в тумане, все же стоит человек, стоит абсолютно недвижно, стоит, как она, ожидая и, возможно, прислушиваясь. Да, несомненно, это был человек, мужчина. И он смотрел на нее. Мюриэль помедлила. Потом сделала еще один шаг. И увидела. Там стоял Лео Пешков.

Просто пройти и не поздороваться было невозможно, как невозможно было бы пройти, если бы их встреча произошла в джунглях.