Ршава подумывал о том, чтобы пригласить другого предсказателя и задать ему тот же вопрос. Но у него не хватало смелости. Если один человек умер, пытаясь увидеть, станет ли Ршава патриархом, то это лишь событие, совпадение, случайность. Но Ршава не мог забыть ужас на лице Элада и то, как стиснули его ледяные пальцы умирающего. Если другой предсказатель попытается увидеть то же самое и так же умрет… Это будет слишком сильный повод для беспокойства. Ршава не хотел, чтобы такое произошло.

По лицу Зауца было ясно видно, что ему хотелось надавить на Ршаву, но эпарх все же передумал.

— Что ж, святейший отец, как вы сами сказали, нам остается лишь сидеть и ждать, что произойдет на юге. Когда мы это узнаем, то лучше поймем, как нам следует поступить. — Зауц мрачно усмехнулся. — Как знать… быть может, даже Халога тогда покажется нам привлекательнее.

— Если меня довести до отчаяния, я могу совершить многое, — ответил Ршава, собрав все свое достоинство. — Но, клянусь владыкой благим и премудрым, я никогда не впаду в такое отчаяние, чтобы сбежать в Халогу.

Настанет время, когда он пожалеет о том, что произнес эти слова.

* * *

Жизнь в Скопенцане текла так, словно гражданская война, сотрясавшая большую часть империи, происходила в далеком Макуране. В глазах Ршавы это было одним из немногих преимуществ жизни в городе, настолько далеком от сердца империи. Интересные события обходили Скопенцану стороной, но и беды тоже.

Прелат мог пройтись по любому из городских рынков и увидеть, как видессиане, и высокие светловолосые халогаи, и даже смуглые приземистые хаморы с кустистыми бородами торгуются из-за янтаря, мехов, вина, украшений, конины, оружия и сотен других товаров. Все выглядело так же, как и год назад, когда в Видессе царил мир. И Ршаве очень хотелось, чтобы реальность соответствовала увиденному.

Весной дни в этих краях удлинялись с поразительной скоростью, а теперь, с приближением осени, они так же стремительно таяли. Птицы начали улетать на юг. Ночи становились холоднее. Здесь даже летом не было жарко для человека, привыкшего к душному, горячему столичному лету, а теперь дни можно было назвать в лучшем случае прохладными.

На фермах вокруг Скопенцаны крестьяне начали собирать урожай ячменя, ржи и овса. Не многие осмеливались сеять здесь пшеницу, потому что из-за короткого лета она созревала далеко не каждый год. Осенний сбор урожая до сих пор иногда вызывал у Ршавы ощущение, что мир встал с ног на голову и вывернулся наизнанку. В окрестностях столицы осень и зима были временем затяжных дождей, а урожай крестьяне собирали весной.

Ршаве часто надоедали ржаной хлеб, овсянка и ячменные лепешки, которые приходилось долго разжевывать. Он пил вино, когда мог. Для богатого человека это означало — почти всегда. А поскольку он не был ограничен в вине, ему не успевало надоесть пиво, которое местные жители варили из ячменя. Пиво Ршава мог пить, если не было выбора, но так и не полюбил его. После вина оно казалось мерзкой и кислой дрянью. Они с Зауцем во многом расходились, но здесь у них царило полное согласие. Даже молитва за хороший урожай ячменя отдавала для Ршавы лицемерием.

Ингегерд же воспринимала ячмень как должное. Из разговоров с ней в храме после проповедей Ршава узнал, что она купила много ячменя для варки пива — больше, чем для выпечки.

— В Халоге у нас было только пиво, — рассказала она. — Пока я не оказалась в империи, я вино всего раз или два пробовала. Вино там было и есть только для вождей и важных людей.

— Что за невежественная страна! — не сдержался Ршава, и лишь потом до него дошло, что он мог оскорбить Ингегерд.

К счастью для него, она лишь спокойно кивнула в ответ:

— Теперь я это знаю. А тогда не знала. И как я могла это знать? Ведь я видела только Халогу. Если всего одно место для тебя — весь мир, то человек не может считать его прекрасным или отвратительным, потому что ему не с чем сравнивать. Разве могли бы мы понять, насколько хорош Фос, если бы для сравнения не было Скотоса?

Она сплюнула. Ршава тоже, поскольку этот жест для него стал почти таким же естественным, как дыхание. Он ответил Ингегерд не сразу. Она сформулировала вопрос так, как он никогда не приходил в голову прелату. Насколько ему было известно, так его не ставили и любые другие видесские теологи. Поразмыслив, он сказал:

— Фос есть абсолютная добродетель. И тот, кто это отрицает, ставит под угрозу свою душу.

— Я этого не отрицаю, святейший отец, — спокойно возразила Ингегерд. — Но разве мы поняли бы, насколько он хорош, если бы не увидели, что в мире происходит там, где нет доброты? Мне доводилось видеть ужасное. И вам наверняка тоже.

Если Ршаве и доводилось видеть какие-либо ужасы, то немного; жизнь его была безмятежной и обеспеченной. Но он все равно кивнул, потому что понял мысль женщины.

— Ты полагаешь, что добро кажется слаще после зла, как вино кажется слаще после… гм… соленой рыбы. — Он едва не сравнил его с пивом. Такое сравнение было бы прекрасно понято столичными жителями, — но только не большинством видессиан, живущих в Скопенцане.

— Да, как раз это я и хотела сказать, — согласилась Ингегерд.

— Вино осталось бы сладким даже без сравнения с рыбой.

— Я имела в виду не то, каким оно было бы, а каким бы показалось.

Для Ршавы все в мире было таким, каким оно было. И его гораздо меньше волновало, каким все кажется. Он и Ингегерд уставились друг на друга с раздражением, смешанным с уважением. Ршава первый сменил тему, спросив:

— Получала ли ты известия от мужа?

Она покачала головой, и ее распущенные волосы взметнулись золотым дождем.

— Никаких. А теперь, когда лето кончается, вряд ли я что-либо до весны узнаю. Я молюсь о том, чтобы с ним ничего не случилось.

— Я тоже, — сказал Ршава, который действительно молился за Гимерия.

— Я вам за это благодарна, святейший отец, — произнесла Ингегерд и с халогайским фатализмом добавила: — В любом случае все будет так, как будет.

— Все будет так, как пожелает владыка благой и премудрый, — возразил Ршава с легкой суровостью в голосе.

Услышав, как прелат заговорил таким тоном, многие из подчиненных ему священников затрепетали бы. Ингегерд лишь кивнула, как равная равному:

— Думаю, мы одно сказали, только разными словами.

— Что ж, может, и так.

Ршава вдруг понял, что не хочет с ней спорить. Она не была ученым-богословом. Прелат даже не знал, умеет ли она читать и писать. Но она была умна от природы — и мыслила прямо, чего не умели многие. Ингегерд следовала своей логике, куда бы та ни вела, и могла без страха взглянуть на то, что обнаружила бы в конце этого пути.

«Стал бы я с ней спорить, если бы она была мужчиной?» — задумался Ршава. Он даже не мог вспомнить, когда в последний раз уклонился от диспута. Отступление было не в его характере. Он медленно покачал головой. Причина заключалась не в том, что Ингегерд — женщина. Он вступал в споры с женщинами, вообразившими себя теологами, и в столице, и здесь, в Скопенцане. И многие из них ушли от него в слезах: когда он спорил, то противника не жалел.