— Меня интересуют только современные художники, — продолжил Массикот. — Смотрите. Держу пари, что вам не знакомо ни одно из представленных тут имен.

Удивляясь все больше и больше, Шаван шел впереди хозяина. Время от времени Массикот останавливался перед каким-нибудь полотном.

— Это Кнехт… Это Верхеге… Цена на него растет… Этот Михно стоил мне тридцать тысяч, а сейчас, если бы я решился его продавать…

— Вы и сами художник?

— Ничего подобного. Но у меня есть это!

И он ущипнул себя за нос.

— Я редко ошибаюсь. Живопись для меня — вложение капитала. Возьмите Борелли. Я уверен, что очень скоро цена на него взлетит… В особенности на Борелли последнего периода. Публика начинает уставать от подобных абстракций…

И он указал на картину, напоминающую японский флаг.

— Это Гизони. Если вас интересует, могу уступить. Всего сто пятьдесят тысяч! Шутка! Просто когда у тебя есть толика художественного чутья… Ведь живопись еще и лучшее вложение денег. Вот почему я не стану продавать вам портрет этой дамы. Лет так через десять — тогда пожалуйста. Когда она утроится в цене. Сожалею, мсье. Но живопись и чувство смешивать не рекомендуется.

Массикот посмотрел на изящные золотые часы, которые не вязались с его волосатым запястьем.

— Прошу извинения. У меня назначено свидание.

Шаван холодно распрощался с коллекционером. К кому обратиться теперь, чтобы разузнать больше? Его гнев улегся. На сердце, как на улице: пусто и мрачно. Он пошел в буфет при Лионском вокзале съесть на обед сэндвич. Здесь, по крайней мере, он был по-настоящему «у себя». У него мелькнуло желание пройтись по платформе вдоль поезда до вагона-ресторана, чтобы пожать руку товарищам. Но это было бы слишком грустно. Он выпил два кофе, съел порцию клубничного мороженого и, смирившись, вернулся домой. Он вытянулся на кровати, чтобы все хорошенько обдумать, и тут же забылся сном.

Идея посетила его при пробуждении. Пусть и не слишком оригинальная, но в той пустыне, в какой он блуждал, она могла стать ориентиром. Шаван открыл телефонный ежегодник на фамилию Борелли. Борелли… Сите Фроншо. Полистав план Парижа, установил местоположение Сите Фроншо — рядышком с площадью Пигаль. Полчаса на метро. Следует ли предварительно звонить? Но вопрос еще — на кого нападешь. Осталась ли у покойного семья? К тому же Шаван еще не знал, на какой предлог ему удобнее сослаться. Тот, какой пришел ему в голову по дороге, был не бог весть что.

Однажды он познакомился в «Мистрале» с пассажиром — колонистом, возвращавшимся из Конго. После десяти лет отсутствия во Франции тот диву давался всему подряд. «Для человека из глухомани, как я, вы себе просто не представляете, сколько тут изменений к лучшему». Шаван легко мог вообразить себя в роли человека из глухомани. Накануне он случайно забрел в галерею Берже и наткнулся на портрет Лейлы. Обалдеть! Десять лет назад он был довольно близко знаком с молодой женщиной и даже собирался на ней жениться, да вот подвернулась поездка в колонию. Он был бы просто счастлив сейчас приобрести что-нибудь на память о Лейле. За отсутствием портрета, который уже продан, он бы удовольствовался простым эскизом. Честное слово, его история звучала вполне правдоподобно. Главное заключалось в том, чтобы с кем-то поговорить, возбудить любопытство. Немножко удачи — и сам черт ему не помеха что-нибудь разузнать о Лейле.

«В конце концов, — сказал он себе, — у меня полное право выступать под вымышленным именем, как и сама Люсьена». Шавану было даже скорее приятно влезть в шкуру другого. «Бывший жених Лейлы». Один из возможных вариантов начала жалкого приключения, каким был его брак.

Квартал Фроншо как бы вклинился между площадью Пигаль и улицей Виктора Массе — кварталом ночных клубов и подозрительных баров, посещаемых проститутками и извращенцами, — эдакий оазис буржуазной респектабельности и комфорта. Шаван позвонил, дверь открыла горничная. Она провела визитера в вестибюль, украшенный картинами, изображавшими песчаные отмели, рыбацкие баркасы, горные водопады. Люсьена приходила сюда, мелькнуло в голове Шавана. Студия художника должна находиться где-нибудь позади дома или под крышей. И как только сподобилась она познакомиться с Борелли? Где могла с ним встретиться? Кто их познакомил?

Горничная пришла за ним и повела в гостиную, где его ожидала дама неопределенного возраста, которая держала на коленях белого пуделя, подстриженного, как на том рисунке углем. Собака спрыгнула на ковер и пронзительно залаяла.

— Сюда, Мушка, — сказала мадам Борелли. — Извините меня, мсье… Я передвигаюсь с трудом… артроз, понимаете. Присаживайтесь.

Она была одета в черное, без драгоценностей, как новоиспеченная вдова. Придя в смущение, Шаван поведал вдове заготовленную историю. Та слушала с большим вниманием.

— Да, — изрекла она. — Припоминаю эту особу… Мой муж под конец жизни пристрастился рисовать молоденьких женщин.

Она воздела глаза к полотну на мольберте, стоящем справа от нее.

— Это он? — спросил Шаван.

— Да. Превосходный автопортрет. Он уже заканчивал его, но тут сердечный приступ, который и унес его в могилу.

Одновременно они взглянули на портрет усопшего, выглядевшего весьма представительно со своей окладистой бородой а-ля Франциск I и красной ленточкой Почетного легиона.

— Он был таким талантливым, — заговорила она вновь. — Это проявлялось во всем.

Минуту она помолчала, задумавшись. Пудель забрался к ней на колени, и она нежно почесывала его за ухом.

— Не нужно жалеть о том, что вы не женились на этой девушке, — вымолвила она наконец. — Когда соглашаются позировать художникам…

Она не договорила, но смысл фразы был предельно ясен.

— Думаете, Лейла… — прошептал Шаван.

— О, я ничего против нее не имею. К тому же теперь уже все равно!

— Я надеялся, может, у вашего мужа остались наброски. Говорят, художники делают несколько эскизов, прежде чем приступить к портрету.

Смех ее прозвучал несколько горько.

— Да, у него осталось много зарисовок… особенно обнаженной натуры. Я их сожгла. Не хотелось, чтобы они лезли на глаза.

Наверное, она нечаянно ущипнула собаку, потому что та взвизгнула. Шаван поднялся. Она удержала его движением руки.

— Подождите… Я так одинока теперь. Расскажите, как вам жилось в Африке? Должно быть, нелегко.

— Да… довольно трудно, — на ходу сочинял Шаван.

— А чем вы там, собственно говоря, занимались?

— Как вам объяснить… Рубил деревья.

— И вам нравилось это занятие?

— Да, поначалу. А потом, когда я скопил немного денег, меня потянуло обратно, домой.

— Она писала вам… эта особа?

— Не часто… А сейчас я просто не знаю, каким путем ее разыскать… Но вот мне пришла мысль: а как поступал господин Борелли, когда она была ему нужна?