Вечно любящая тебя Лиони».

Харриет наблюдала за Монти, гадая, о чем он думает. Между тем мысли его были не о матери. Телефонные звонки Лиони не очень его беспокоили: некоторое время назад он при помощи обрывка проволоки так удачно усовершенствовал звонок своего аппарата, что тот не издавал уже никаких звуков. Монти думал о том, что нужно уничтожить проклятую пленку. Утром он снова ее слушал.

Сегодня Харриет была в Национальной галерее. Такие вылазки устраивались обычно в дни Магнуса Боулза. После обеда Блейз брал ее с собой в город, высаживал у Галереи или у какой-нибудь художественной выставки, а сам отправлялся в Библиотеку Британского музея — работать в читальном зале. Вечером он ехал к Магнусу Боулзу, который жил где-то в южном пригороде, а Харриет возвращалась домой на автобусе или на поезде. Водить машину она так и не научилась.

В Галерее с ней произошла странная вещь. Пока она стояла перед картиной Джорджоне, ею все сильнее овладевало какое-то странное беспокойство. На картине были изображены святой Антоний и святой Георгий, а на заднем плане, в самой середине, — дерево, которого Харриет раньше не видела. Точнее, конечно, видела, потому что много раз смотрела на эту картину. Но она никогда не замечала всей его значимости — хотя в чем была эта значимость, она не взялась бы объяснить. Дерево стояло среди такой ясной, сияющей темноты, среди такого прозрачного душного желтого воздуха, и вокруг него и за ним не было ничего, кроме кучки клубящихся вдали облаков. Загадочным образом объединяя двух святых, дерево в то же время разделяло их, но при этом оставалось само собой и не имело к ним вовсе никакого отношения — непостижимо хрупкое и поэтичное, дрожащее и неподвижное, совершенно особенное в этот особенный вечер, когда двое святых (какое совпадение) оказались вдруг в одной и той же полосе мрачноватого, но яркого света (откуда бы он мог падать?) и отдельно друг от друга (не замечая друг друга) занимаются каждый своим делом: святой Антоний поджидает двух маленьких мирных — видимо, ручных — демонов, которые робко выползают к нему из радостно искрящегося пруда, а чуть поодаль святой Георгий в жемчужно-серебристом шлеме наседает на такого же ручного и безобидного маленького дракончика.

Дерево так загипнотизировало Харриет, что она не могла от него оторваться. Она много раз пыталась уйти, делала несколько шагов, потом снова бросала взгляд через плечо и возвращалась, будто картина содержала в себе некое чрезвычайно важное лично для нее послание, а она никак не могла его уловить. Возможно, дело было в поразительном гении Джорджоне, который умел сказать что-то страшно определенное, но сказать так, что вся определенность терялась и тонула где-то в недрах созданного им совершенства формы. Это тревожное неудержимое желание оглянуться Харриет помнила еще с юности, с тех времен, когда ее возили в Лувр, Уффици и в Галерею Академии в Венеции. Последний день перед отъездом, последние минуты перед закрытием, вообще последние минуты любого дня были окрашены для нее пронзительным чувством неотвратимой разлуки и таким же пронзительным беспокойством: она силилась и не могла разгадать какую-то мысль — важную, но всегда слишком невнятную. Однако в последние годы Харриет не бывала в заграничных музеях (Блейз не интересовался картинами), и «синдром оглядывания» давно уже не давал о себе знать. Отчего же опять, именно сейчас, здесь, перед этой картиной? — спрашивала она себя. Нет ли тут тайного смысла? Уже несколько раз она удалялась, твердо решив про себя не оборачиваться, — и оборачивалась. Это, в конце концов, смешно, думала она, ведь Джорджоне свой, родной, лондонский, к нему можно вернуться в любой момент и смотреть на него сколько угодно. Она даже собиралась рассказать обо всем Монти, но пока ехала из Лондона домой, впечатление рассеялось и эпизод уже не казался таким значительным. Рассказывать же Блейзу было по меньшей мере глупо. Он, как всегда, начал бы ей объяснять, каким образом все это связано с сексом.

Как быстро я привязываюсь к людям, думала Харриет, разглядывая стоявшего в профиль Монти. Какой у него красивый правильный нос. И весь он такой правильный, ладный, аккуратный — для мужчины это редкость. Взять хоть тот же нос: от такого ни одна красавица не откажется. У Харриет не было собственного абстрактного мира, кроме разве что мира картин, но картины были для нее «бессловесным», то есть не выразимым словами опытом. С ними все совсем иначе, думала она, с ними я будто где-то «там», в каком-то отдельном пространстве, будто я уже не я. А на Монти я смотрю здесь, а не «там», и при этом чувствую себя даже больше собой, чем всегда, будто только что осознала, кто я такая. Как странно: я и картины люблю, и Монти люблю, но совсем по-разному.

У Монти было лицо созерцателя — жесткое и неизменно сосредоточенное. У Блейза, наоборот, лицо вечно перетекало из одного выражения в другое — смеющееся, сердитое, задумчивое: будто, лишенное собственной поверхности, оно превращалось в часть того, к чему было в данный момент обращено. Блейз жил через свое лицо; Монти, казалось, подсматривал за жизнью через свое, и не всегда, как с беспокойством отмечала про себя Харриет, через глаза. У Монти было напряженное лицо соглядатая, которое лишь время от времени оживлялось гримасой удивления или озадаченности, а с того времени как Софи заболела, почти совсем не оживлялось. Для Харриет, правда, у него еще сохранилась бесцветная бледноватая улыбка — жалкое подобие его прежней, настоящей улыбки. Харриет любила Монти — конечно, не как женщина мужчину, а так, как она любила почти всех, кого имела возможность любить; может быть, чуть-чуть больше, ведь он всегда казался ей очень умным — и очень несчастным. Та, о которой он так скорбит, разбила ему жизнь, думала Харриет про себя.

Монти, со своей стороны, охотно обошелся бы без этих встреч с Харриет. Он позволял ей приходить и изливать на него свои безудержные эмоции просто из вежливости и потому, что это было явно нужно ей самой — чувствовать, что она помогает ему, чувствовать вкус его горя. И он продолжал принимать ее и улыбаться ей бледной и жалкой, как она правильно определила, улыбкой, вяло ощущая при этом, что исполняет некий долг. Правда, надо отдать ей должное, она не раздражала его, как наверняка раздражала бы миссис Смолл. Харриет умела молчать, и, хотя ей очень хотелось к нему прикоснуться (взять за руку, например), она все же вела себя достаточно тактично и, после того как он отстранялся, уже не настаивала. От нее — в отличие от матери Монти и в отличие от Софи — исходило физическое ощущение покоя.

Какой он ужасно аккуратный, думала Харриет, и как мне весь день хотелось его видеть. Даже сейчас он надел свежую рубашку, галстук и эти красивые запонки — наверняка нарочно выбрал к моему приходу, раньше я ни разу их не видела. Как он чисто выбрит, с ума сойти, и весь он такой чистый, даже под ногтями вычищено, не то что у Блейза. Впрочем, у Монти ведь отец был священник — возможно, в этом-то все и дело. Он и сам ужасно похож на священника. Странно, что он кажется таким маленьким и изящным, хотя на самом деле рост у него вполне приличный. Наверное, это по сравнению с Блейзом, с его чисто мужской неряшливостью.

— Монти, не надо так убиваться, — сказала она, просто чтобы что-то сказать. — Она прожила счастливую жизнь.