выговорить, время надобно. Язык у неё на скороговорках натренирован, но секира всё одно быстрее. И какое желание высказать? Чтобы всю ораву ветром сдуло, как разбойников болотных? Так ведь тут невинных людей сколько. Закинешь их в море-океан, неизвестно, сможешь ли потом назад вернуть…

Сглотнула Миля ком в горле. И проблеяла жалобным голоском — даже притворяться не пришлось:

— Отпустите меня, пожалуйста! Я ни про какое волшебство не знаю. А щука эта — мой домашний питомец, у нас в аквариуме жила, а тут в бочке. Но в бочке тесно. Пусть, думаю, в пруду поплавает. Пришла её навестить, а тут вы...

Засмеялся Воибуда, и бояре подхватили.

— Видели мои люди, как к тебе сперва чаша с икрой по воздуху прилетела, потом веник. Слышали, как ты заклинание говорила, да далеко были, слов не различили. Но это ничего. Слова ты мне сама скажешь.

Крикнул кому-то:

— Эй, Лебядка, в железа её! Вели прутья калить! — и к Миле наклонился. — Сейчас пятки подпалим, всё расскажешь.

А на дворе уж совсем темно стало. Гридины да вои с факелами стоят. Вмиг под дубом костёр разожгли. Акусилай из дупла выскочил:

— Эй, вы, там! Уберите огонь! А то сгорит мой дуб, как Александрийская библиотека, вся мудрость царства погибнет!

Вдруг в толпе волнение произошло, стали люди расступаться — это царевич от пруда бежит. Босиком, в одних портках, сам мокрый. К бочке кинулся, руками машет, губами шевелит. А Гостяты нет, перевести некому. Правда, оно и без перевода видно: гневается высочество, велит от бочки отступить и всем из сада запретного подобру-поздорову убраться.

Оробели воины, смутились бояре. Царевич как-никак.

Один Воибуда не растерялся. Принял вид озабоченный, кричит:

— Осторожней, государь! Отойди, не приближайся! Рыба эта — чудо морское, ужасное, девка — ведьма злобная. Погубить они тебя хотят, а с тобою всё царство-государство наше!

Встрепенулись тут гридины да вои, заслонили царевича от бочки, а бочку от царевича, стали его прочь теснить. Вроде и силы не применяют, а вырваться не дают. Был бы наследник при параде, в кафтане да сапогах, может, и постеснялись бы, а то голый босяк…

Заныло у Мили сердце. Ох, убьют, обоих бьют и под дубом закопают.

Воибуда, между тем, вовсе стыд потерял. Велел бочку к нему перенести и рыбу волшебную наружу извлечь.

Ярилка, понятное дело, сразу в драку полез. Руку боярину прокусил, по щекам хвостом отметелил, чешуйки свои на бороде развесил. Но куда рыбе с воинами тягаться? Запихнули обратно в кадушку — хорошо, не пришибли.

Воибуда от выходки щучьей совсем рассвирепел, велел с Мили сапоги снимать, пятки жечь.

— Стой! — гаркнул вдруг Ярилка молодецким своим голосом. — Не тронь её!

Заволновался народ, зароптал, озираться стал — кто кричит, откуда?

А Воибуда развеселился: рыба-то не только желания исполняет, но ещё и человеческим голосом разговаривает!

— Что, щука, жалко хозяйку? Будешь мне служить, отпущу её. Согласна?

— По рукам, — ответил щук. — Говори, чего желаешь.

— Нет, Ярилка! — вскрикнула Миля. — Нельзя!

— Ярилка? — боярин нахмурился, а один из прислужников что-то на ухо ему зашептал. Воибуда выслушал. Отмахнулся: — Да хоть сам Василий! Ну-ка, все назад! Дайте мне с моей щукой наедине словом перемолвиться!

11.1

* * *

Потеснили воины народ — и Милю заодно, раз она Воибуде не нужна сделалась.

А Миля и не заметила, что секиры от неё убрали, всё глядела, как боярин Ярилке тишком желания высказывает. Не сомневалась: желания это прескверные, и плохо от них будет всем, самому Ярилке в первую голову. Не должен он дурному человеку служить, поплатится ведь...

— Эх, Ярилка, — вякнул с дуба кот, но не зло уже, не насмешливо, а тоскливо. — Говорил я тебе, не рискуй зазря...

А на краешке ветки — бурундучок, еле видный в сумраке. Если б не кот, Миля бы его и не приметила. Сидит и головкой кивает, будто одобрение ей выказывает: верно ты всё задумала, вот он шанс твой единственный, ради которого ты дурой перед Воибудой прикидывалась да время тянула. Ещё чуть-чуть, и поздно будет — скажет боярин слова волшебные, и перестанет щучья сила тебя слушаться.

Вздохнула Миля всей грудью:

— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть Ярилкино заветное желание исполнится!

Выдала пулемётной очередью — не зря упражнялась.

Скрутили её гридины боярские, заломили руки, рот зажали. Да что теперь?..

А царевич, между воинами стиснутый, крикнул внезапно ясным и задорным голосом, знакомым до слёз:

— Что же ты, Воибуда, государя своего в полон взял? Против воли с Жиронежкой оженить хочешь да тут же и на царство венчать? И чтоб в положенный срок наследник родился. А как родится, чтоб у государя руки-ноги отнялись — голоса-то и так нет! Вот о чём ты щуку просил! При живом царе сам царём сделаться возжелал!

Миля так рот и раскрыла — не столько на слова, сколько на голос Ярилкин. Понять не может: что за чудо, что за превращение? То ли щук устами царевича говорит, то ли он царевич и есть? Но щук тогда кто? Или уже — щука?..

Бояре же, услыхав речь царскую, от Воибуды отшатнулись, повара-кухарки попятились, а гридины в синих кафтанах, напротив, к господину своему подступили, пиками да секирами ощетинились.

— При живом не получилось, могу и при мёртвом, — усмехнулся Воибуда. — Но я лучше сделаю. Был ты нем, немым и оставайся. Отрежьте ему язык!

От такого приказа и гридины верные в замешательство пришли. Разве ж можно с наследником трона, как с разбойником лесным?

— Кто на государя своего руку поднимет, будет под тем земля гореть, и под детьми его, и под внуками! — раздался в ночи голос тонкий, да звонкий.

Ба, да это Гостята от терема идёт, а за ним ещё бояре, да люди дворовые, и гридины царские, и вои простые в изрядном множестве. Стало всем ясно, что сила уже не за Воибудой.

Но сдаться мятежный боярин и не подумал.

— Будет земля гореть, это ты верно сказал!

Выхватил он факел у ближнего воина и в волшебный дуб метнул, а потом ещё ногой поленья из костра в стороны разбросал.

От огня занялись полы шубы его длинной да широкой. Верные люди кинулись шубу снимать, другие