Забыв, что цивилизованные люди — потребители.

— Ага, — Злата для большего эффекта выражения даже приоткрыла рот, — на рынок за картошкой в норковой шубе — это ваше представление о потреблении?

— Ага, — передразнил я ее, а потом сказал серьезно, хотя по-прежнему улыбаясь:

— Наша женщина несет свою норковую шубу, потому что она зачастую у нее первая.

Ну как тут не надеть ее и не продемонстрировать окружающим то, что эта шуба у нее есть?

А швейцарка идет на рынок в душегрейке, потому что все окружающие отлично знают, что у всех швейцарских женщин есть соответствующие шубы.

Я помолчал совсем недолго, потому что мне показалось, что позиции моего поколения еще недостаточно отстояны перед этой девочкой:

— Ваше поколение не хуже и не лучше нашего.

Просто подчиненный эволюции мир, в котором вы живете, — иной.

Не такой, каким был наш мир.

Как мир, в котором формировался я, был не похож на мир моих дедов.

И у вас нет ни малейшего повода гордиться собой перед нами, потому что это не вы изменились, а изменился мир.

И изменяем этот мир мы вместе; но все лучшее, чем вы пользуетесь, изобретено поколением ваших родителей. А вы просто лучше нас научились применять изобретенное нами, потому что за вами есть наш опыт.

Как ваши дети лучше вас применят то, что изобретете вы.

Снобизм каждого поколения заключается в том, что она считает себя исключительным.

Мудрость каждого поколения в понимании того, что оно — обыкновенное.

Я говорил все это девушке из поколения моих детей, понимая, что говорю не всю правду. Ведь сами мы были из поколения, уже преданного нашим прошлым и еще не принятого нашим настоящим.

И нынешний мир для нас не дом, а ярмарка.

— Нет уж… — Злата продолжала возражать по инерции, и я чувствовал это. — Это для вас, а не для нас, колбаса — это все.

— Милая доченька, я, конечно, упрощаю, но — право высказывать свое мнение и возможность выбирать любимый сорт колбасы — это и есть нормальная жизнь.

Только мы этого не поняли.

А вы — повторили вслед за нами.

Мы — дети прошедшего времени.

А вы — его внуки.

— Кстати, — добавил я без всякой паузы на размышление, — наличие духовных ценностей не противоречит рынку.

Отсутствие духовных ценностей — противоречит развитию.

— Зачем же тогда вы сотворяли своих кумиров? — Злата выложила на стол, на котором происходила наша игра, один из своих последних, но неубиваемых, на ее взгляд, аргументов.

Обвинение в кумирстве в мире, в котором никто ни во что не верит, действительно сильный аргумент.

Если, конечно, забыть о том, в каком мире он аргументируется в качестве аргумента.

И я — то ли улыбнулся, то ли усмехнулся.

То ли — глядя на нее, то ли — глядя на себя:

— Мы не только не сотворяли кумиров себе.

Просто мы оказались настолько хитрыми, что сумели убедить вас в том, что кумиров мы себе сотворили, — ответил я, разумеется, сказав Злате неправду.

И сам прекрасно знал это.

Просто приписал мелким почерком в достоинства своего поколения то, что у нас получилось случайно.

— Вы считаете, что наша молодежь ведет себя неправильно? — девочка, стоя передо мной, смотрела меня так, что понял — это не спор; это вызов на дуэль.

Если и не на смертный, то все-таки бой.

— Не мы первые, девочка, — улыбнулся я в ответ, потому что молодежь была не ихней, а нашей, общей.

— А кто? — язычок между губок девочки стал напоминать обнаженную шпагу.

— Когда расшифровали тексты на египетских дощечках эпохи строительства пирамид, в этих текстах прочли: «Молодежь неправильно себя ведет…»

— …Да?.. — девушка задумалась, я видел, что ей не хотелось сдаваться.

Не только мне, но и египетским пирамидам:

— Вот так за колбасой вы и… — Она не знала, в чем бы еще обвинить мое поколение, но нашлась довольно быстро — хотя логика перехода от колбасы к эпохе проглядывалась с трудом:

— Ну, а как же развалившаяся страна?

Как же — Советский Союз?

Это ведь по-вашему — крупнейшая трагедия двадцатого века?

Еде же вы были, такие умные? — Девочка по инерции продолжала противопоставлять себя.

Только не себе, а каким-то загадочным «вам»; и мне пришлось вздохнуть в ответ:

— И это вы повторяете вслед за нами.

— Повторяем? — Удивление Златы вызвало мое сомнение в непреложном, по ее мнению, факте.

Впрочем, в этом факте был вопрос, на который не только ее, но и мое поколение не сумело найти ответ.

И мне осталось просто воспроизвести свое утверждение:

— Повторяете.

И у вас не хватает своих мозгов задуматься о том, что, может быть, крупнейшей трагедией двадцатого века был не развал Советского Союза.

А — само его существование.

Ведь Советский Союз был тюрьмой народов.

Причем не для кого-то, а для нас самих.

— Вы что же — радуетесь развалу Советского Союза? — спросила она; и ее глаза продемонстрировали удивление, построенное не на понимании, а на привычке слышать нытье по поводу развала империи.

— Я не радуюсь.

Я говорю о том, что этот развал был естественным, как развал всех империй.

И дальнейшее существование такого союза — было не жизнью, а гальванизацией трупа.

Поэтому я живу в стране, появившейся не в результате трагедии, а в результате эволюции.

— Для вас это было разочарованием? — тихо спросила Злата, видимо не рассчитывая на ответ. И я не ответил, что мы поколение, разочаровавшееся во всем.

Даже в порнушке…

…Советский Союз был тюрьмой и для народов, и для каждого из его жителей.

Даже выезд за его пределы был ограничен, вернее запрещен, чтобы жители Союза не смогли увидеть то, как живут нормальные люди за его границами.

Потому что советскосоюзничеству противопоказана нормальность.

Ну, а что связывало, скажем, Эстонию и Туркмению — я тогда не знал и сейчас не знаю.

И о том, что стены и перегородки этой тюрьмы рухнули, я не сожалел ни разу…

…Я не вполне представлял себе — куда может завести наш разговор, и решил переменить его дорогу.

Выбрать тропу, проложенную в стороне от геополитического шоссе, но пролегающую по той же территории — территории споров между отцами и детьми: