Нельзя сказать, чтобы Костя не ощущал угрызений совести. Ощущал, особенно в первое время. Но он был молод и потому верил в разумность этого мира, здравый смысл старшего поколения и пользу традиций. Да и как не воровать, когда все вокруг воруют? А как, не воруя, свести на складе концы с концами, если эти концы были обрублены еще задолго до его появления здесь? И как без воровства обеспечить хотя бы самым необходимым многодетную семью своего благодетеля Кочкина, который сам красть не умел и засыпался бы на первом же присвоенном шурупе? В самые мерзкие минуты Костя вспоминал слова сослуживца Швейка, повара-оккультиста Юрайды: «Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором».

Это Костю как-то успокаивало. Ведь для того и существует литература, чтобы черпать в ней житейскую мудрость и душевный покой.

Но не стоит думать, что Костин склад был для военнослужащих единственным источником алкогольного дурмана, против которого с разным успехом и разными методами боролись почти все видные русские государственные деятели, начиная от митрополита Фотия и великого князя Ивана III.

Тот, кто знал нужных людей и надежные места, мог запросто приобрести в части и водку, и коньяк. Правда, стоили они по эту сторону проволоки куда дороже номинала. Те же, кому денег не хватало, пользовались суррогатами. В автопарке пили тормозную жидкость. В столярке – политуру. В лабораториях – декоративный лак, которым закрашиваются паяные контакты. Каждый огнетушитель в столовой был наполнен брагой, вызревавшей на сахаре и хлебных корках. Имелись и гурманы – поклонники одеколона и сапожного крема.

Наиболее кучеряво в этом смысле жили медработники. В санчасти почти открыто хранилась двадцатилитровая бутыль со спиртом-денатуратом, голубым, как глаза киноактрисы Натальи Фатеевой. Считалось, что к этому спирту имеет доступ только начальник санчасти. Каждый раз, покидая кабинет, он накладывал свою печать на солидную винтовую пробку бутыли (почти как царь Соломон на кувшин с очередным плененным ифритом).

И вот что придумали в пику своему начальнику бедовые санбратья – недоучившийся фельдшер Федя и бывший санитар дурдома Боря. Удостоверившись в его отсутствии, они переворачивали бутыль донышком кверху и принимались ритмично встряхивать ее. Капля денатурата шла по винтовой нарезке и падала в подставленный снизу тазик. В минуту вытекало пятнадцать-двадцать капель. Затем санбратьев сменяли больные. (Известно, какие больные лежат в санчасти – одни сачки. Настоящих больных отправляли в гарнизонный госпиталь.) Потом на помощь вызывали свободных от смены дневальных из ближайших рот. К утру набиралась четвертинка. К субботе – почти полтора литра. Можно было звать гостей.

Однажды в число приглашенных попал и Костя.

– А почему он такой синий? – спросил он, с отвращением глядя на стакан, сверкающий чистым ультрамарином.

– А чтоб не пили! – жизнерадостно ответил рыжий Федя.

– Тогда почему я его должен пить?

– Мы его уже второй год пьем и не сдохли, – успокоил гостя черный, как цыган, Боря.

Костя зажал двумя пальцами нос, закрыл глаза и опрокинул в себя адскую смесь, в которой этилового спирта как такового было, наверное, меньше, чем сивушных масел, метанола и пиридиновых оснований. Фиолетовая отрава еще бурлила в его горле, а в башке уже набатом гудел ломовой кайф.

Ах, если бы этот стакан оказался единственным в тот вечер! Но они по русскому обычаю повторили, строили, а уж потом все само пошло-поехало. Кончилось все тем, что Боря провалился в погреб, Федя ушел куда-то, не забыв прихватить с собой упаковку таблеток от гонореи, а Костя заснул в изоляторе на высокой хирургической койке, по обе стороны от которой торчали капельницы.

Очнувшись утром (не проснувшись, а именно очнувшись, как от наркоза), он на карачках выполз в степь, подступавшую прямо к задним дверям санчасти. Одного взгляда в голубое летнее небо оказалось достаточно, чтобы вызвать у него мучительный рвотный спазм. В обе стороны тянулся дощатый забор, опутанный для надежности колючей проволокой, и Косте, чтобы добраться до родного склада, предстояло пройти вдоль него чуть ли не километр.

Сил не было даже на то, чтобы принять вертикальное положение, но невдалеке мирно щипал травку Бидон, с которым Костя был шапочно знаком. Это был лохматый низкорослый конек светло-мышастой масти с совершенно белой головой и седой гривой.

Жмуркины по документам числились славянами, но в их род потомственных землепашцев, бортников и смолокуров в древние времена, несомненно, сумели затесаться скуластые кривоногие степняки. И вот сейчас генетическая память одного из этих конных варваров проснулась в Косте. Кое-как подманив Бидона к себе, он взгромоздился на его жесткий хребет, вцепился руками в гриву и ударами каблуков послал вперед. Костя забыл или не знал, что этот красноглазый жеребчик строптив, зол и коварен, как мустанг. С места набрав бешеную скорость, он помчался прямиком на дощатый забор.

«Убьемся! – успел подумать Костя. – Это надо же! Конь-камикадзе!»

Однако в нескольких метрах от забора Бидон резко остановился, упершись в землю передними копытами и подбросив задом. Костя вылетел, как камень из пращи, и, грохнувшись о забор, повис на нем в позе святого мученика Андрея Первозванного, распятого дикими скифами. Бидон довольно заржал, подмигнул одним глазом и умчался в сторону передающего комплекса станции «Заря», где в запретной зоне росла самая сочная трава.

Хорошо, что санчасть была рядом. Протрезвевший Боря и вернувшийся из самоволки Федя долго трудились над Костей, замазывая йодом многочисленные ссадины и вытаскивая занозы. Теперь он пил денатурат уже не ради пьянки, а исключительно в целях анестезии.

Как уже упоминалось здесь, воисковая часть, в которой Косте довелось проходить воинскую службу, занималась слежением за отечественными и иностранными космическими объектами, которых в околоземном пространстве кишмя кишело. Девять десятых из них занимались различными видами шпионажа. Под серебристыми куполами скрывались сверхсекретные антенны. Сами станции носили поэтические названия, почему-то сплошь начинавшиеся на букву К: «Коралл», «Краб», «Куб», «Кама». Приписанные к ним расчеты за три рубля сорок копеек в месяц делали ту же работу, за которую их коллеги в Штатах получали немалые доллары. Кроме того, они успевали нести караульную службу, драить посуду на кухне, сидеть на гауптвахте и соблазнять офицерских жен.

Особенно трудно приходилось знаменитой станции «Заря», работавшей исключительно по пилотируемым космическим кораблям. Дежурить всерьез им приходилось не чаще раза в год, а все остальное время делилось между нарядами и хозработами. Но уж если с Байконура стартовал очередной «Союз», расчет в полном составе, не исключая и салажат, дневал и ночевал на станции. Даже пищу им доставляли туда в огромных флягах-термосах.