На женщин.

Ярхо-предатель знал, что в Матерь-горе эта ночь будет длинной. А в соседних деревнях — тех, что остались, — ее назовут ночью драконьей свадьбы.

А за десятки топазовых, ясписовых и сапфировых залов от малого чертога драконья невеста случайно порвала ожерелье. Нить лопнула, и горсть жемчугов рассыпалась по апатитовым плитам. От стука Кригга побледнела и втянула голову в шею, ожидая наказания, — его не последовало. Будь она в деревне, ее бы за такое оттаскали за косу. Но сейчас на нее не обрушилась ни Матерь-гора, ни дракон, чье сокровище она испортила. Ни драконьи слуги — каменные марлы и сувары. Даже Малика Горбовна не повернула головы, хотя жемчужины подпрыгивали и катились, отзываясь под сводами пугающим эхом.

Казалось, княжна забыла о существовании Кригги. Она словно выплеснула то, что накопила в дни молчания, и погрузилась в свои мысли. Гурат-град был для Малики как нарыв. Тронешь — болит. Потревожишь — брызнет зловонной жижей, а потом затихнет, продолжая отдаваться внутри тупой ноющей болью.

Кригге стало стыдно.

Да, она нагрубила княжне. Кто Кригга такая — растереть и забыть, — чтобы так разговаривать? Кто дал ей право рассуждать о будущем Гурата?

Она то и дело бросала на Малику взгляды — смесь смущения и любопытства. В их деревне жили веселые и строптивые девушки, про которых бабка говорила, что придет время, и мужья их укротят. Сама Кригга хотела быть на них похожей, да ведь это неправильно. Не по ней. Но гуратская княжна — не деревенская гордячка. Осанка, взгляд, речь — Крипу это и восхищало, и пугало. На вид Малике было лет двадцать пять: в деревне — старая дева. Но, похоже, княжна могла позволить себе долго не выходить замуж.

Девушка зарделась. Любопытно, а кто к ней сватался? Какие красавцы-князья, какие статные воины? Ведь обязательно сватались. Малика Горбовна — не шестнадцатилетняя девчонка из Вошты. К тому же Кригга знала, что ее младшего брата изгнали из Гурата. Значит, Малика стала бы великой княгиней — и правила бы. Жестоко, как и ее отец, совершая ошибки, но так, чтобы дворяне трепетали, а слава Гурата звенела во всех краях. Для Кригги это было невероятно: ее учили, что место женщины — за плечом мужа, но никак не на кровавом гуратском престоле. Девушка смотрела на Малику Горбовну, на ее гордо поднятый нос, на черные глаза в обрамлении густых ресниц. И боялась попасться ей под взгляд.

Кригга стеснялась мыться и переодеваться — она выбрала чудесное палевое платье. Его пышные рукава сужались к запястьям, а по центру, от ворота до подола, шли две широкие ленты вышитого узора. Птицы и переплетения ветвей. Кригга чувствовала себя неуютно, пока перебирала серьги и кольца в сундуках, опасаясь, что княжна ее высмеет. Но Малике Горбовне было все равно.

Волна медовых волос небрежно рассыпалась по ее плечам. Кригга успела разглядеть, что у корней они были чуть темнее, насыщеннее. А местами длинные пряди выгорели от солнца Пустоши. Завораживающее зрелище. Кригга терзалась смутными чувствами, и одно из них относилось к княжне. Девушка хотела и убраться подальше, и прикоснуться к ней. Заплести ее в волосы в замысловатую косу. Может, даже надеть венец из закромов Сармата — нечто тяжелое, с бронзой и цепями-ряснами. Тогда Малика стала бы вылитой княгиней с фресок на гуратских соборах. Соколиный профиль, точеные черты.

Кригга глотнула воздуха и убрала в сундук порванное ожерелье. Поддавшись порыву, закрыла его яхонтовыми браслетами и юбкой голубого платья. Девушке казалось, что еще немного — и она лопнет, как жемчужная нить. От того, что заключена в толще горы и больше никогда не выйдет на поверхность. От того, что она видела дым над своей Воштой, и, несмотря на то, что старательно гнала мысль о расправе, всхлипывала время от времени. В неописуемой глубине Матерь-горы было просто страшно. И страшно было за мать и сестер, за старую бабку, уже не поднимавшуюся с постели.

«Так будь что будет», — решила Кригга, стараясь выцарапать ужас из своего нутра. Злобный взгляд княжны — ничто по сравнению с этим.

— М-малика Горбовна, — запнувшись, позвала она. И княжна повернула голову в ее сторону.

— Чего тебе? — Теперь в ее голосе не было гнева. Только усталость и легкое раздражение.

Собрав волю в кулак, Кригга объяснила свою просьбу, а Малика ответила равнодушно:

— Заплетай. — Но Кригге показалось, княжна едва смягчилась.

Подобрав нежный палевый подол, Кригга встала на ноги. У нее были ступни, большие для ее возраста и худосочного телосложения, но она сумела найти в сундуке славные черевички. Они стучали по плитам почти так же, как каблучки княжны. Кригга понимала, что волосы Малики Горбовны могут пахнуть только водой из недр Матерь-горы да дымом, но почти ощутила аромат мира, которым благословляли великих гуратских князей. Она знала, что князей помазывают миром, но не могла знать запаха.

Кригга заплетала волосы Малики, и это ее и успокаивало, и разжигало новое любопытство. Княжна словно пришла из другого мира, мерцающего, как чрево Матерь-горы. Этот мир — многолетняя слава, древняя кровь и верные воины, которых воспоют в легендах. Это литые колокола на соборах, бьющие на княжеские рождение, свадьбу и смерть. Это величие, ладан и бархат, а не пряжа, коромысло и холстина. Не скот, который Кригге нужно кормить, и не сестры, за которыми присматривать.

Криггу снова ужалила жуткая мысль о семье, и, не сдержавшись, она подала голос. Лишь бы не думать о горе. Лишь бы не бояться.

— Ты сказала, в нас нет злобы, — осторожно начала она, перетягивая косу алой лентой из сундука. — Но меня учили, что злоба не для женщин. Потому что их призвание — рождать и ласкать, а не ненавидеть.

Кригга отошла, а Малика медленно провела рукой по всей длине косы. Девушка боялась, что княжна ей не ответит, но та задумчиво провела прокушенным языком по зубам. Кригга не знала, что недавно она даже хотела разговорить старую вёльху.

— Ненависть — это сила, — прошелестела Малика. — Она разрушительнее любви и страха. Ты когда-нибудь встречала людей, вынужденных ненавидеть? У них внутри огонь — и не хуже драконьего.

— Он убивает их.

— Он дает им мощь. А уж потом убивает. — Малика пожала плечами. — Если бы люди ненавидели Сармата больше, чем боялись, он бы давно был мертв.

Бабка рассказывала Кригге много историй. И иногда в них встречались такие женщины, как Малика. Они растили сыновей для мести. Доставаясь завоевателям, резали их на ложе. Жгли дома тех, кто сгубил их род.

— Но вы же не только боитесь его. — Малика склонила голову. — Вы, жители деревень в Пустоши, называете себя княжьими людьми — такими, что живут в Гурате, Черногороде или в Волчьей Волыни. Но вы слушали степные сказки о том, как велик Сарамат-змей. Ох как он могуч, как опасен. Вы прятали в своих подполах тукеров, когда те зарезали моего старшего брата. Мой отец не выжег вас только потому, что решил, будто это был честный бой. И, как тукеры, вы боитесь Сармата — и восхищаетесь им. Это отвратительно раболепное чувство.

И в Горбовичах текла тукерская кровь — одна из их прародительниц была ханской дочерью. Но жили они, как и все в Гурат-граде, по заветам Княжьих гор. Степь меняла их быт, но не костяк. И Кригга застыла: для их деревни Сармат действительно был внушающим ужас, жестоким, но божеством.