— Надобно остановить молодца!

— Охолони, Артамошка, грех выйдет!

Но эти разумные голоса тонули в других, требовавших наказать зарвавшегося «княжьего пса».

Ярослав собирался длинным выпадом в живот, слишком медленным для того, чтобы его нельзя было отбить, но в принципе опасным, заставить стрельца отступить на шаг, ослабив натиск.

Еще раз сшиблись клинки, прервался стрелецкий удар, и булат скользнул вперед, в открывшуюся брешь.

За поединком с интересом наблюдала просто и почти безвкусно одетая женщина, невесть как оказавшаяся на дворе. В какой-то момент она вдруг вытащила из кошеля небольшое стальное зеркальце из тех, которыми торгуют редкие венецианские купцы. Случись кому наблюдать за ней, решил бы, что девица в самый неподходящий момент решила полюбоваться на свою красу.

На самом деле женщина весьма внимательно следила за поединком. Но не только за ним. Еще она выжидала момент, когда заходящее солнце окажется в точности за спиной Ярослава. Засечник был опытнее стрельца и автоматически перемещался так, чтобы лучи светили в глаза сопернику.

В момент притворного выпада Ярослава женщина как бы невзначай подняла зеркальце, — и вдруг быстро повернула его в сторону воза.

Засечник вместо красного от натуги, злости и боли стрелецкого лица увидел вдруг яркую вспышку перед очами.

Булатная сабля, не встретив сопротивления, порхнула чуть дальше, чем рассчитывал Ярослав, и вошла точно между двумя пуговицами на синем кафтане.

Толпа вздохнула, вмиг побледневший стрелец ойкнул и стал оседать, растерянно глядя на быстро намокающее пятно на животе.

Женщина, воспользовавшись параличом, охватившим на мгновение всех окружающих, поправила платок, глядя в злосчастное зеркальце, и неторопливо направилась вон со двора.

Ярослав в растерянности, усмотрев дело рук своих, выпустил обагренную кровью саблю. Он ничего не понимающим взором смотрел на осевшего бесформенной кучей стрельца и его уже не страшную саблю, также упавшую на землю.

Толпа колыхнулась. Запоздало кинулись люди на плечи и спину засечника, скрутили, да он особо и не сопротивлялся, потрясенный содеянным.

Вязали Ярослава зло, словно конокрада, пойманного за своим промыслом. Скрюченные ноги затекли в узлах, но пошевелить ими не было никакой мочи — от лодыжек вервия тянулись к шее, в которую и врезались при всяком движении. Руки, притянутые кверху вожжами, давно перестали что-либо чувствовать. Кровь от них отхлынула и ушла вниз, отчего сердце колотилось сильно, словно бежал засечник наперегонки с диким туром, а не сидел в неудобной позе на засыпанном гнилой соломой полу ивангородского острога.

Вспомнить, как и почему совершил он во время вздорного учебного боя смертоубийство, не получалось, словно помрачение какое накатило на бывалого воина. Поначалу накрепко засевшая мысль «сам детинушка виноват» постепенно выветрилась под напором самобичевания. Ярослав грыз себя изнутри, мрачно смакуя собственную дурость, сгубившую душу и тело, единственной отрадой в остроге было оконце, приходившееся вровень с глазами засечника, а для находящегося снаружи — на уровне коленей. По перемещению безымянных ног и шуму голосов мог судить он том, какая суета творится в Ивангороде.

Видимо, рассудил Ярослав, затеяли новые учения с пальбой и скачками. Князь и затеял — при нем вряд ли войску удастся подернуться жирком и утонуть в кислой капусте. Загоняет до полусмерти, но к войне поднатаскает.

— Сюда не придет он, — мрачно горевал засеч-ник. — Что ему приходить? Кругом я не прав, а ему только сраму сейчас такого не хватает.

Однако когда снаружи топот и беготня поутихли, послышались до боли знакомые шаги.

— Ну, и что ты учинил, человече? — послышался усталый басмановский голос. — Ведь без ножа зарезал, сучий потрох!

— Прости, княже, — через силу выдавил Ярослав. — Верно бес попутал. Не хотел я того молодца убивать. Веришь?

— То-то и оно, что не хотел, — отозвался опричник. — Я-то уж тебя знаю, и характер твой, и руку твою верную. Коли захотел бы — навряд ли мой Ярослав кишки бы выпустил, а дух оставил. Чай — не татарин все же.

— Так он живой? — всполошился Ярослав и тут же застонал. От неосторожного рывка веревка врезалась в кадык, словно ногайский аркан.

— Твое счастье, — ответил Басманов. — Чудо-коновал в Ивангороде имеется. Кишочки подобрал, промыл да назад вложил. Сейчас стерней сшивает дурную рану. Он меня и надоумил, что не на убой сабля шла, а будто случайно на нее стрелец налетел.

— Выходит — так оно и было, — сказал Ярослав.

— Я шугануть его хотел, больно горячий поединщик попался, попер, дурья башка, как медведь на малинник. И тут…

Он пригорюнился еще больше.

— И все же — без бесов не обошлось. Как он не заметил тычка моего? Не пьяный, не шибко запыхавшийся был…

— Не все тут понятно и ясно, — через некоторое время сказал Басманов. — Я грешным делом велел остатки той трапезы псам кинуть. Ничего — съели, и зайца поутру в поле взяли. Выходит — не опоили тебя. Да и я себя вполне нормально чувствую.

— Не знаю, что и думать, княже. Дурной у нас спор с ним вышел. Было дело — полоснул я его люто по руке, чтобы охолонил, но более не собирался калечить. Все смотрел, как без позора дело кончить, уж больно злая заваруха случилось. И тут…

Ярослав замолчал, пытаясь припомнить каждую деталь.

— Странное дело, — заговорил он снова. — Помнится — будто перед лицом из пищали стрельнули… Нет, вернее сказать — вспышка была, а грохота и дыма — нет.

— А ну рассказывай! — Басманов присел на корточки и заглянул внутрь острога, не удержавшись от ухмылки при виде пленника. — Лихо они тебя! И поделом.

Ярослав принялся, сбиваясь то на одно, то на другое, пересказывать все произошедшее. Засечник есть засечник — припомнил он даже женщину, затесавшуюся во дворе, но связать воедино вспышку и ее не сумел.

И тут услышали они еще один голос:

— Позволит мне князь слово молвить?

— А ты кто есть таков, — спросил Басманов, поднимаясь, и тут же добавил строже: — И почему не у потешной крепостицы? Тоже в острог захотел?

— Не пугай, княже, — спокойно ответил мужчина, в котором Ярослав опознал того самого воина, изукрасившего коня бубенцами. — Бывал я и в острогах, правда, не в русском плену, а ляхском. Небось, и свой переживу, если что.

— Ты дело говори, коли осмелился полковое начальство и меня ослушаться.

— Этот твой человечек, что на манер матерого волка связан сейчас, пытался мне, Анике, показать сабельный бой, да на мой посмотреть.

— Ты отказался?

— Коняга запыхался у меня, к реке я его повел. А в дороге встретил чухонца, что вечно набивался конские бока скрести за малую денежку. Веришь, нет ли, княже, первый раз в жизни Соколушку в чужие руки отдал, будто кто меня позвал назад, во двор. Вернулся я, а эти двое уже друг друга уродуют. И уродуют, я тебе скажу, не по-доброму.