простейшим требованиям самосохранения, что последним доказательством ее глупой изобретательности должно стать уничтожение всей жизни на нашей планете? Ведь исчезнет не только человек, но также животные и растения, которых никто не может обвинить в коммунизме или антикоммунизме.

Я не могу поверить, что таков будет конец. Я хотел бы, чтобы люди на мгновение забыли свои распри и подумали о том, что если они позволят себе выжить, то есть все основания ожидать в будущем триумфов, неизмеримо превосходящих триумфы прошлого. Перед нами лежит, если мы это выберем, постоянное движение к счастью, знаниям и мудрости. Выберем ли мы, напротив, смерть, потому что не можем забыть свою вражду? Я призываю – как человек – других людей: помнить о нашей человечности и забыть остальное. Если вы на это способны, путь в новый рай открыт; если нет, вас не ждет ничего, кроме всеобщей смерти».

Эта вера коренится в качестве, без которого нельзя понять ни философию Рассела, ни его борьбу против войны, – в его любви к жизни.

Для многих людей это не значит особенно много: они полагают, что жизнь любят все. Разве человек не цепляется за жизнь, когда возникает угроза ей, разве он не получает удовольствия от жизни, не испытывает волнующих и возбуждающих ощущений?

Во-первых, люди не цепляются за жизнь, когда ей грозит уничтожение; как иначе можно было бы объяснить пассивность человечества перед угрозой ядерной катастрофы? Во-вторых, люди путают возбуждение с радостью, нервный трепет с любовью к жизни. Они «окружены изобилием, но не имеют радости». Факт заключается в том, что все достоинства, за которые превозносят капитализм – личная инициатива, готовность к рискам, независимость, – давно исчезли из индустриального общества; их можно обнаружить по большей части в вестернах и среди гангстеров. В бюрократизированном, централизованном индустриальном обществе, независимо от политической идеологии, все больше людей, которые по горло сыты жизнью и готовы умереть, чтобы избавиться от скуки. Это они утверждают: «Лучше мертвый, чем красный», но глубинная суть этого лозунга иная: «Лучше мертвый, чем живой». Как я уже говорил выше, конечная форма такой ориентации могла быть обнаружена среди фашистов, лозунгом которых было «Да здравствует смерть!». Никто не показал этого яснее, чем Мигель де Унамуно в своей последней речи в университете Саламанки, ректором которого он был в начале гражданской войны в Испании, в ответ на выступление генерала Миллана Астрея; любимый лозунг генерала «Viva la Muerte!» (Да здравствует смерть!) кто-то из его последователей выкрикнул из зала. Когда генерал закончил свое выступление, Унамуно поднялся и сказал: «Я только что слышал некрофильский и бессмысленный крик «Да здравствует смерть!». И я, проведший жизнь, высказывая парадоксы, вызывающие непонимание и гнев у других, я должен как эксперт сказать вам, что этот нелепый парадокс вызывает у меня отвращение. Генерал Миллан Астрей – калека. Пусть это будет сказано без всякого уничижительного подтекста. Он – инвалид войны. Инвалидом войны был и Сервантес. К несчастью, сейчас в Испании слишком много калек. И скоро их будет еще больше, если Бог не придет нам на помощь. Мне больно думать, что генерал Миллан Астрей будет определять характер массовой психологии. Калека, лишенный духовного величия Сервантеса, склонен искать зловещее удовлетворение, сея увечья вокруг себя». Миллан Астрей больше не мог сдерживаться. «Abajo la inteligencia! (Долой интеллигенцию!) – закричал он. – Да здравствует смерть!» Это вызвало поддержку фалангистов, однако Унамуно продолжал: «Здесь храм интеллекта, и я – его верховный жрец. Это вы оскверняете его священные стены. Вы выиграете, потому что грубой силы у вас более чем достаточно. Но вам не удастся убедить. Чтобы убедить, вам нужно принуждение. Чтобы принудить, вам потребовалось бы то, чего вы не имеете: Разум и Право в борьбе. Полагаю бесполезным призывать вас подумать об Испании.

Я закончил».

Впрочем, влечение к смерти, которое Унамуно назвал некрофилией, не является продуктом одной только фашистской мысли. Это феномен, глубоко укорененный в культуре, в которой все более доминируют бюрократические организации крупных корпораций, правительств, армий, в которой центральную роль играют сделанные человеком вещи, приспособления, машины. Этот бюрократический индустриализм стремится превратить человеческие существа в вещи. Он хочет заместить природу техническими устройствами, живую материю неживой.

Одно из самых ранних проявлений такой любви к разрушению и к машинам – осуждение женщин (женщина – проявление жизни для мужчины, как и мужчина – проявление жизни для женщины) – может быть найдено в футуристическом манифесте Маринетти, одного из интеллектуальных предшественников итальянского фашизма (1909). Он писал: «4. Мы утверждаем, что величие мира обогащено новой красотой, красотой скорости. Мчащийся автомобиль, украшенный трубками, похожими на змей, выдыхающих взрывы, ревущий автомобиль, летящий словно шрапнель, прекраснее Ники Самофракийской. 5. Мы будем воспевать человека за рулем, идеальная стойка которого пронзает Землю, несущуюся по своей орбите… 8. Зачем нам оглядываться назад, когда мы можем вломиться в таинственные порталы Невозможного? Время и пространство умерли вчера. Мы уже живем в абсолютном, потому что уже создали скорость, вечную и вездесущую. 9. Мы желаем прославить войну – единственное, что оздоровляет мир, прославить милитаризм и патриотизм, прославить разрушающую руку анархиста, прославить прекрасные идеи, которые убивают, выразить презрение к женщине. 10. Мы желаем разрушить музеи и библиотеки, бороться против морали, феминизма, оппортунистической и утилитаристской мелочности».

Поистине нет большего различия между людьми, чем различие между теми, кто любит жизнь, и теми, кто любит смерть. Такая любовь к смерти – исключительно человеческое приобретение. Человек – единственное животное, способное скучать, он единственное животное, способное любить смерть. В то время как импотент (я не имею в виду сексуальную импотенцию) не может создать жизни, он может ее уничтожить и тем самым выйти за пределы жизни. Любовь к смерти среди живых – крайнее извращение. Есть истинные некрофилы, и они приветствуют войну и приближают ее, хотя по большей части не осознают своей мотивации и рационализируют свои желания, считая их служащими жизни, чести, свободе. Они, возможно, составляют меньшинство, но есть много людей, которые никогда не делали выбора между жизнью и смертью и которые нашли убежище в бизнесе, чтобы скрыть это. Они не приветствуют уничтожение, но не приветствуют и жизнь. Они лишены радости жизни, которая неизбежно яростно противилась бы войне.

Гёте однажды сказал, что самое глубокое различие между разными историческими периодами заключается в вере и неверии, и добавил, что все эпохи, в которые доминирует вера, – блестящие, вдохновляющие, плодотворные, в то время как те, в которые доминирует неверие, исчезают, потому что никто не хочет посвятить себя бесплодным делам. Гёте говорил о вере как о глубоко укорененной