– Вижу! – закричал он так радостно, будто открыл в небе новую звезду. – Вижу голову! Вашу! На ваших же собственных плечах, Лев Константинович!

– Я ее потерял… – повторил я угрюмо.

Еще и еще уточню, во избежание недопонимания, что я сам, без принуждения и по здравом размышлении, явился в психиатрическую клинику имени В.А. Гиляровского и попросил о помощи.

И это я сам здравым образом рассудил, что сошел с ума!

Как ни странно и как ни смешно прозвучит – при нормальном помешательстве у меня еще оставался шанс, подлечившись, вернуться к семье… (Машеньке, чтобы не волновалась, я позвонил и сказал, что очень ее люблю, что уехал далеко и что не скоро вернусь, но – непременно вернусь.)

Поначалу профессор, как помнится, больше слушал, иногда задавал наводящие вопросы или что-то просил повторить – как он говорил, для памяти.

Постепенно наше общение приобрело доверительный, дружеский характер.

Он был первым, по сути, и единственным, кому я всецело доверился (ведь я был уверен, что болен, а он как-никак мой лечащий врач!).

Я впервые исповедовался и впервые же испытывал чувство избавления от тяжести: словно часть неподъемного груза с моих плеч постепенно чудесным образом перекочевывала на другие.

Походило на то, что я иду на поправку, и, кажется, вскоре я даже поинтересовался у Н., как долго еще, по его мнению, может продлиться мое заточение в этой (явилось на ум!) обители поврежденного духа.

– Да кто же вас держит, Лев Константинович? – искренне изумился Н. – Вы вольны хоть сейчас подняться с кровати и ехать домой! – И мягко добавил, заметив мой растерянный взгляд: – Положительно вам говорю, вы здоровы!

– Я – что, я – здоров?.. – переспросил я, медленно и тяжело ворочая языком, как будто учился заново говорить.

– Совершенно здоровы, и больше того, – улыбнулся профессор, – любой, самый строгий консилиум психиатров, скорее всего, подтвердит этот мой диагноз. Нечасто сегодня увидишь, – продолжил он, чуть помолчав, – человека с мятущейся душой и все понимающим разумом. Да где-то внутри себя вы и сами наверняка знаете, что не больны. И то, что бежите от всех и прячетесь по больницам, – прищурился он, – вполне свидетельствует о трезвом уме и присутствии духа. Ибо только по здравом размышлении, – вдруг понизил он голос, – можно позволить себе быть безумным. Но, правда, недолго… – добавил не сразу.

За то время, что он говорил, я успел состариться и поскучнеть на тысячу лет.

Чувство полнейшей апатии, подобно смертельному яду, проникло в меня и парализовало волю и желания.

Я перестал слышать звуки, различать цвета, и образы извне уже не будоражили меня.

Меня будто могильной плитой придавило (точнее не скажешь!) – я же, как ни странно, совсем не пытался освободиться.

Мне сделалось неинтересно.

Кажется, я никогда прежде не испытывал такой скуки.

Ни страха, ни слез, ни тоски, ни хотя бы элементарного сожаления по поводу расставания с прошлым.

Воистину, мне не хотелось жить…

Я намеренно не торопился с описанием внешности моего лечащего врача.

Легко догадаться, что он как две капли воды походил на моего преследователя – монаха: тот же низкий, скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные болотные глаза, широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке…

Я тотчас его узнал, едва он появился и подчеркнуто приветливо поздоровался со мной.

Первым импульсивным движением было накинуться на моего мучителя с кулаками и бить, пока хватит сил, а потом будь что будет!..

Скоро я, впрочем, опомнился, сообразив, что видимый мной человек скорее всего не соответствует реальному изображению.

– Я кого-то напомнил вам, Лев Константинович? – поинтересовался Н. буквально в первую же минуту.

«И голос похож!» – отметил я про себя.

– Бывает, – заметил профессор, уютно устраиваясь в кресле, – что впервые встречаешь человека – и преследует мучительная мысль: где-то я его, интересно, мог видеть?

«И та же полунасмешливая манера говорить!»

– Называется, если по-нашему: синдром одного и того же лица или, допустим, образа! – улыбнулся он. – Это когда начинает казаться, что все люди вокруг как бы на одно лицо и это лицо тебе угрожает.

– Так это болезнь? – осторожно поинтересовался я.

– Это – болезнь! – важно подтвердил он, внимательно на меня глядя. – Как, впрочем, и все остальное. – Добавил: – Норма – она же болезнь, и она же – норма!

– Норма – она же болезнь! – повторил я с благодарностью (фактически он подтвердил мой самодиагноз – о вполне нормальном психическом расстройстве как следствии длительного и глубинного погружения в историю Авраама).

«Я болен, я болен!» – вздохнул я полной грудью, расправил плечи и поднял голову.

«Нервный срыв, сдвиг по фазе, улет, помешательство, паранойя, – почти ликовал я, – все годится!»

«Безумен, безумен, безумен!» – готов был кричать я всему миру во всеуслышание.

Нерешенным по правде пока оставался вопрос: как долго еще продлится болезнь? (Мне уже не терпелось избавиться от сального, повсюду преследующего меня свиного рыла монаха!)

И еще я желал наконец лицезреть настоящее лицо моего собеседника – о чем, собственно, и сообщил профессору, попросив его описать свою внешность.

– Это еще для чего? – искренне удивился он.

– Чтобы я вас узнал, когда встретимся после всего! – не сводя с него глаз, мрачно пошутил я.

– Ну-ну, то ли будет еще, когда встретимся после всего! – усмехнулся профессор, оставляя кресло и перебираясь ближе ко мне на кровать.

– Так, надеюсь, меня хорошо видно? – поинтересовался он, почти вплотную приблизившись.

Снова и снова я так и этак вглядывался в его лицо – но видел все тот же резко скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные зеленые глаза, тот же широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке (в то время как он рисовал мне портрет седовласого господина с высоким лбом, широко расставленными карими глазами, тонким носом с горбинкой, почти классической формы, тонкими губами, упрямым подбородком и шеей борца!)…

– Ну как, совпадает? – поинтересовался психиатр, хитро поблескивая крохотными поросячьими глазками.

– Я болен! Я очень и очень болен! – помню, почти торжествующе заверил я доктора…