России: я нарушил давнишнюю традицию интеллигенции – будировать правительство. Но эту роскошь я не могу себе позволить, покуда Отечество на самом краюшке бездны.

Ты пишешь, что мое письмо Чайковскому считают неискренним. Разумеется, если бы я молчал, было бы безопаснее и спокойнее во всех отношениях. Если бы я в газете у Гессена написал: «пусть весь мир признает этих кровавых негодяев – большевиков, я умру – не признаю» – эмиграция носила бы меня на руках и спекулянты предлагали бы мне деньги. Если бы я у Милюкова в газете напечатал воззвание к английскому народу, прося денег для поддержания «Комитета Учредительного собрания», Милюков подарил бы мне золотые часы на память. Что бы и где бы я ни писал – пусть последние мерзости и явные предательства, меня бы считали искренним, честным и уважаемым человеком.

Но я написал, что долг каждого русского всеми силами помогать Отечеству, когда Отечество погибает. Просто, кажется, даже банально. И вот я – сукин сын и черный негодяй. С удовольствием все эти, и еще более крепкие, эпитеты принимаю.

Пишу тебе, Андрей, так подробно потому, что я знаю – многие в Москве, кого я люблю и уважаю, не понимают меня, моих мыслей, моих чувств.

Крепко жму твою руку.

Твой Толстой.

[О языке]*

Должен сказать, что у вас всех, москвичей, что-то случилось с языком: прилагательное позади существительного, глагол в конце предложения. Мне кажется, что это неправильно. Члены предложения должны быть на местах: острота фразы должна быть в точности определения существительного, движение фразы – в психологической неизбежности глагола. Искусственная фраза, наследие XVIII века, умерла, писать языком Тургенева невозможно, язык должен быть приближен к речи, но тут-то и появляются его органические законы: сердитый медведь, а не медведь сердитый, но если уж сердитый, то это обусловлено особым, нарочитым жестом рассказчика: медведь, а потом пальцем в сторону кого-нибудь и отдельно: сердитый и т. д. Глагол же в конце фразы, думаю, ничем не оправдывается.

Меня очень волнует формальное изменение языка, я думаю, что оно идет по неверному пути. Сейчас, конечно, искания. Все мы ищем новые формы, но они в простоте и динамике языка, а не в особом его превращении и не в статике.

Великая страсть*

Современное течение критики – формальный метод. В основе его – современное мировоззрение (продукт последнего семилетия): добра и зла нет, но есть силы и комбинация этих сил.

Точнее: силы и комбинации суть соединения одной частицы водорода с энным количеством электронов. То есть:

Водород плюс три электрона – глина.

Водород плюс пять электронов – золото.

Водород плюс сто электронов – клеточка мозга Леонардо да Винчи.

Формальный метод очень интересен, перед ним будущее. Он перетряхивает вековые багажи литературы, и, когда осядет облако пыли, – очевидно, увидим нечто очень новое и занимательное. Но я бы не сказал, что метод исчерпывающий. Так, недавно я был у Горького в Heringsdorf'e. М. Горький читал свою последнюю повесть «Отшельник». Она поразила меня свежестью и силой формы и новым поворотом души его. Выше всего над людьми, над делами, над событиями горит огонь любви, в ней раскрывается последняя свобода. В ней человек, – человек.

Во мне много суетности. Я ухватился за формальный метод и начал подсчитывать состав мозговых клеточек М. Горького. Вышло так:

Водород плюс 21 электрон, – М. Горький пишет «Буревестника».

Водород плюс 21½ электрона – пишет «Мещан».

И т. д., и т. д.

Водород плюс корень квадратный из 21 3/4 электрона – М. Горький простирает руки к людям и говорит: когда вы поймете, что любовью строится дом жизни?

Подсчитано было верно, но все же я ничего не понял. Квадратный корень заскочил мне в мозг тупым клином. Тогда я стал думать: повороты в творчестве суть изменения в количестве электронов. Но, может быть, изменения в количестве электронов тоже есть только следствие чего-то?

Какие силы меняли состав электронов в творчестве М. Горького, – формальный метод не дал ответа на это, но это показалось мне основным по важности. Невольно пришлось обернуться к романтической критике. Она ответила:

– Великая страсть.

Она ответила:

– Великая страсть разрывала грудь: – человек рожден, чтобы жить, чтобы все силы его раскрылись пышно. Дайте жить человеку!

Великая страсть сотрясала цепи, – еще бы, их было много. М. Горький-художник на себе, физически на себе ощущал все эти жернова, груды камней. Его искусство – ярость освобождения.

И вот – путь от хриплого крика Буревестника к милому, у костра, у ручья, голосу отшельника: теперь ты свободен, освободись же от последних, самых страшных цепей, тех, что лежат на сердце, – возлюби.

Путь Горького – путь всечеловеческий. Еще раз он опережает наступающее. На Западе борьба и крики ярости. Голос с Востока говорит: «Боритесь, освобождайтесь и помните, – страстный путь ведет к любви и милосердию, ими строится дом жизни».

Таков ответ романтической критики.

Сегодня исполнилось 30 лет художественной работы М. Горького. За ним, за его великой страстью шли поколения к освобождению. Поклонимся великой страсти. Поклонимся художнику и человеку.

Но при чем же формальный метод? Я сам не знаю. Кому-то, видимо, надо считать электроны. Кому-то надо гореть в страстях. Экспериментализм и романтика, – вот наш век.

О новой литературе*

«Новая литература» – это новое сознание, новая личность. То, что появилось сейчас в России, в литературе, – прозаики и поэты: Всеволод Иванов, Н. Никитин, Лунц, Зощенко, Зейдлер, Груздев, Слонимский, Ирина Одоевцева (петербургская группа «Серапионовы братья»), Яковлев, Тихонов, Плетнев, Герасимов, Обрадович, Казин, Филипченко и др. (московская группа), Баркова, Жижин, Дмит. Семеновский, Александровский (иваново-вознесенская группа), Есенин, Кусиков, Мариенгоф (московская группа «имажинисты»), Пильняк, К. Федин, Орешин и др. – все это прежде всего оголенная, иногда почти до схемы, новая личность, новое сознание мира. Все это жестко, колюче, молодо, свирепо. Эти хриповатые, гортанные голоса – крики орлят, перекликающихся на студеных вершинах.

– Ты видел, что там внизу?

– Ты понял?

– Внизу – кровь и смерть.

– Там наши гнезда.

– Летим!.. Летим!..

Есть два сознания, два разума: разум личности и разум коллектива, – разум истории. В чистом, беспримесном виде – они полярны, взаимно враждебны.

Разум личности – весь в статике, в положении, в утверждении.

Разум истории – весь в динамике, в движении, в достижении.

То, что история, – жизнь коллектива человечества, – разумна, что человечество – гигантское тело Левиафана – живет единым разумом, ведущим его, Левиафана, к почти нам, людям дня, немыслимым целям, – в это можно только верить.

В это нужно так