— Все вещи имеют тот смысл и ценность, которые мы в них вкладываем, — сказал отец. — Это один из психологических парадоксов. Бриллиант мог бы цениться, как простая стекляшка, если бы в него не был вложен такой огромный труд десятков людей. И чем большие силы мы прилагаем для достижения чего-то, тем больше это ценим.

Отец посмотрел на меня.

— Удачи тебе, — отец улыбнулся, — рыцарь.

— Рыцарь?

— Да. Удачи вам, рыцари.

Май. Но за окном метет пурга. Южное полушарие? Баффинова Земля? Поздний вечер. В комнате, единственное окно которой выходит на обледеневшие прибрежные скалы, сидят двое. Кресла придвинуты к горящему камину, больше комната не освещена ничем.

Стекла дрожат под напором налетающих порывов ветра.

— Погода у вас на острове, Мастер…

— Да?

— Г-кхм… мерзопакостная.

Тот, кого назвали Мастером, вынул изо рта сигару, улыбнулся. При этом дряблые щеки его дрогнули, уголки губ изогнулись. Был он невысок ростом, но грузен. Лоб с широкими залысинами, в уголках глаз складочки, как гусиные лапки. Такие складочки образуются, когда человек часто улыбается или щурится, например, от яркого света, или оттого, что в лицо ему постоянно дует резкий ветер, например, со снегом.

— Знаете, как здесь говорят? Тут зима от мая до мая. Все остальное лето. Впрочем, вы, безусловно, правы. Погода, действительно, мерзкая. Хотите немного вина?

— Пожалуй.

— Берите сигару.

— Нет, благодарю. Я лучше трубку.

Собеседник Мастера, наклонившись, достал из кармана пиджака короткую темную трубку с изогнутым мундштуком и, пока на столике рядом с камином расставлялись фужеры дорогого венецианского стекла и наливалось густое, цвета балтийского янтаря вино из пузатой бутылки, с наслаждением закурил. Облик его если не контрастировал с обликом Мастера, то, по крайней мере, отличался очень сильно: высокий бледный лоб, совершенно седые волосы, горбатый нос, короткая полукруглая бородка с густой проседью. Был одет он в изысканный костюм, белоснежную рубашку, ворот которой стягивал галстук-бабочка. А одежда Мастера отличалась домашней небрежностью: длинный махровый халат с подкатанными рукавами, тапочки; было похоже, что он, Мастер, только что принял ванну и теперь, на сон грядущий… Однако тут наше предположение оказалось бы ошибочным. Часы над камином показывали начало одиннадцатого, а Мастер привык ложиться гораздо позже, и спал он не более четырех-пяти часов в сутки.

— Прозит.

— Прозит, — слегка наклонил голову седовласый.

Мастер отпил глоток и поставил фужер на низкий столик рядом с креслом.

— Старое вино. Тридцатилетней выдержки.

— М-м-м?.. — Седовласый приподнял бровь. — Отличное вино.

— Да, — Мастер снова пыхнул сигарой и, повернувшись к окну, выпустил из ноздрей дым. — Согласитесь, есть особая прелесть в том, чтобы вот так, сидя у камина, несмотря на мерзкий холодный циклон… Вы знаете, мне кажется в старых винах законсервировано само время, наши ощущения, мысли, эмоции. Да, именно наше мироощущение. — Мастер немного помолчал, глядя на кончик сигары, словно прислушиваясь к изменениям, происходившим у него внутри. — Да. И, выпив несколько глотков, мы можем хотя бы на несколько часов вернуться в собственное прошлое.

Седовласый, казалось, не расслышал, глядя на огонь сквозь полупустой бокал. Нет, расслышал.

— Вы оказывается в душе поэт, Мастер.

Голос Мастера внезапно утратил ленивую расслабленность.

— Мне больше импонировало, если бы вы ответили «совершенно сумасбродная мысль», потому что тогда я был бы уверен, что вы абсолютно откровенны со мной. А так… Профессия наложила на вас слишком сильный отпечаток. Вы когда-нибудь сами себе говорите правду?

Седовласый снова приподнял бровь.

— Ладно, можете не отвечать. Сколько мы с вами не виделись?

— Года два, пожалуй.

— Подозреваю, что вы можете назвать более точную дату, вплоть до часов и минут.

Седовласый улыбнулся и снова пригубил вино.

— Вы редкий собеседник, Мастер. Позвольте мне высказать к вам свое самое глубокое уважение. Совершенно искреннее.

Мастер помолчал.

— В последнее время я все яснее чувствую, как оно, время, буквально протекает у меня между пальцами. Все быстрее и быстрее.

— Это опять тест?

Мастер допил вино и некоторое время рассматривал бокал в отсветах пламени.

— Нет, не тест. Снова не угадали. Насколько я помню, это, несмотря на блестящие профессиональные качества, всегда было вашей ахиллесовой пятой — слабая способность… не к прогнозу, а к интуитивному восприятию, что ли. Логика довлеет в вас.

— Довлеет над вами.

— Что? А я как сказал?

Седовласый снова пригубил вино.

— Извините. Вы, конечно, совершенно правы. Поэтому я и приехал сюда.

Некоторое время оба молчали. Ветер порывами бросал в окно пригоршни мокрого снега.

— Вы хотите все-таки получить мое «добро»?

— Да, Мастер.

— А если нет?

— Задание еще не поздно изменить.

— Никогда не поздно и всегда рано…

Седовласый промолчал, не иначе опасаясь новых подвохов в разговоре. Впрочем, не очень-то верилось, чтобы он когда-нибудь в жизни чего-то опасался. Уж очень выразительное было у него лицо. Было похоже, что он и родился с этим лицом, играл в песочнице, женился, дрался на дуэли, ходил на абордаж, сжигал мосты, подавлял бунт в самом зародыше, покидал последним капитанский мостик, и за все эти долгие-долгие годы оно ни на йоту не изменилось. Как маска.

— Вы думаете, они справятся?

— Уверен, Мастер.

— Два года назад вы тоже были уверены, однако…

— Это лучшая пятерка среди многих выпусков.

— А как же ваша французская группа в восемьдесят седьмом?

— Эта лучше.

Мастер вздохнул.

— Остаются соображения морального плана, не так ли? Хотите еще вина?

— Да, пожалуй.

Мастер снова наполнил бокалы.

— Как метет, а? Погода все равно нелетная. Оставайтесь-ка ночевать у меня.

— Даже не знаю, что ответить.

— Дела?

— Да. Пожалуй, придется лететь. Завтра надо быть уже в Найроби.

Мастер покивал.

— Я вот о чем хочу вас спросить. Вы не боитесь судебной ответственности, если вся эта затея кончится трагически?

— Нет, Мастер. Задание поставлено так, что приземляться они и не должны. Более того, им несколько раз категорически и недвусмысленно указывалось, что на планете им делать нечего.