не отягощало меня. Там я не был ни маленький, ни большой. Там я был настоящий.

Я чувствовал доброту людей, которых было много и они все как бы говорили мне: «не бойся, мы тебя любим», а я и не боялся. Я гладил кошек и котов, которых там было до ебени матери. Целое поле из котов. И цветов. И счастья.

Большего, к сожалению, вспомнить не могу, это не в памяти башки сохранено, а где-то в другом месте, и не в подсознании и Фрейде, а в самой середине меня, там, где Настя.

Эта была всего-лишь клиническая смерть от острого гнойного перитонита, который случился со мной в децльном возрасте.

И может быть вообще ничего не было, это всё моя шиза, но я-то знаю, откуда приходит шиза и где она хранится, а это не оттуда.

Короче что-то я запомнил, самое главное, что Настя тогда была там.

Всё, пойду кашло жрать, может и не было ничего, но её-то мне и не запомнить! Я когда в глаза её посмотрел – что-то кольнуло внутри. Посмотрел в них внимательно, а в них тот мир. Удивительный мир.

Что-то Вадик пропал опять. Это печально. И не потому, что сигарет нет, они есть, но каждая передача или магазин – это свет с воли. Это значит, что ты не забыт, тебя любят. А здесь быть не забытым – это очень много.

Я три дня не мог уснуть, впадал в какую-то кому вместо сна, всё что-то маялся, чем-то мучился и возился на своём шконаре. Как месяц назад, когда батя помер. Как раз тогда занесли телефон. Да, это было месяц назад.

Опять что-то чувствую, какую-то дрянь. Но не может быть так систематична гадость мира? Не может ведь так быть, что раз в месяц, точно, случается говно. Значит всё нормально? Что тогда терзает так? Что так вертит кота, Насть? Ты есть? Блин, схожу с катушек. Уже разговариваю со своим окном.

Собрали этап на Сычёвку.

Откровение от меня-дурака (Я с вальтов съезжаю, какой там на хрен стиль?).

Я, работал с Петровым Костей, который впоследствии оказался конченным терпилой и челом, близким к трупообразному состоянию физического тела.

Занимался тем, что таскал сумку с фотографическим барахлом и так пахал 9 месяцев, по всей Москве и России собирая его пьяный негатив. У него была ещё ложкомойка из Томска под названием жена, редкостная дура, он, кстати, помойное ведро, на неё отмазывается, говорит, что это она меня посадила, расписываясь этими словами в том, что он сам представляет тогда из себя тряпку в петушиной хате, которой петушня очко пидорит. Ну хер с ним, блевотина, короче, а не жена. За те 9 месяцев, которые я проработал с этим гандоном – можно было родить.

Ну вот я и родил.

Звонит он мне 28 июля 2010 года и говорит, что его эта марамойка томская ушла от него хуй знает куда и прихватила с собой два объектива для фотика, которые стоят как два кота. Она, говорит, сука.

Я говорю – Ты синий, что ли?

Он грит – В сопли.

Я грю – Тебя опохмелить надо.

Он грит – Приедь, ради бога, опохмели…

Ну я приезжаю к нему домой и вижу картину: Чечня и аллез гемахт. А аппаратура, которая стоит херовых денег и которой мы работаем, летает по всей терпилиной хате, так как терпила чертей ловит.

Ну опохмелил я его, пошёл ещё в магазин, водки купил и стал песни петь, я с гитарой был, собирался в Абрау-Дюрсо на фестиваль, на море. Я так давно не был на море.

К утру опять аппаратура полетела, короче. Опять про свою мрасоту он стал орать, что та всё стащит у него, а его как мудака оставит.

Я уложил его спать, а барахло забрал в эвакуацию. Думал, привезу, как у них война и белочка закончится, а то, чего доброго, работать нечем будет.

Забрал я всё железо и поехал в Крылатское, где жил у Тёмы.

На Киевской плохо мне стало, дай, думаю пивка вылезу попить, а то стошнит. (Венедикт!)

Купил я пива на Киевской, уселся в бомжесквер, пью, отпускает меня, хорошо становится, звонит Петров, говорит, что бля, аппаратура исчезла у него.

Я говорю: – не ори, она у меня. Уладите все дела – отдам. Из запоя выйдешь – увидишь всё барахло, всё, говорю, давай спи.

Опять телефон рычит, звонит Танюха. В пол девятого утра! Мне, говорит, плохо, но я пьяная.

Я говорю: – я тоже синий, но мне уже хорошо, сейчас спать поеду.

Она грит: – у меня проблемы, надо встретиться.

Я грю: – ну его на хер, все наши встречи ничем хорошим не заканчиваются, тем более синие встречи, да ещё и с утра. А потом, грю, у меня постоянно из-за тебя проблемы.

Она грит:– ну мне очень надо.

Я грю:– хорошо, но тогда едь в Крылатское, пойдём купаться.

Она грит:– У меня купальника нет.

Я грю: – Ну тогда отдыхай.

Она грит: Я на лавочке сижу около подъезда Шеннона, можешь сам подъехать, у меня даже денег нет на метро.

Я грю: – Блин, у меня с собой аппаратура.

Она грит: – Зачем тебе аппаратура?

Я объяснил ей ситуацию с терпилой и грю: – Куда я с барахлом? Обратно её вести опасно, там Чечня.

Она грит: – Ну оставь её у Шеннона или ко мне занесём и пойдём в Сокольники.

Я грю: – я люблю Сокольники, хер с тобой.

Ловлю такси и еду на Преображенку. К шенноновскому подъезду иду криво, мимо Настиного дома, чтобы на балкон посмотреть Настин, чтобы она скорей прилетела обратно. (Венедикт!)

Но я пока ехал опять пил. И пока шёл мимо Настиного балкона – опять пил.

И на Знаменскую пришёл уже вообще в говно. А там Таня. Тоже в говно. И всё. Дальше бездна. Дальше меня понесло, мне казалось, что я уезжал в Краснодарский край, некоторые говорят, что я дома валялся, а самые умные утверждают, что я был где-то во Владимирской области. (Венедикт!)

Барахло всё мы унесли к Тане. К Шеннону я не захотел идти, потому что там могла быть Аля, а я был в таком хламотозе, что мог сказать ей то, что три года хотел сказать. Приятного, короче, было мало. Ещё поцапался бы с Сашкой.

Потом я обнаружил себя дня через три в Крылатском. У Артёма.

Оказывается, я был жив. Только было очень