А я к вам с критикой, Наташа.

— Что такое?

— Нехорошо, понимаете. Вы наш молодой перспективный кадр, а общей с нами жизнью не хотите жить! Телефончик я у вас спрашивал — не дали. Ну ладно, мы не гордые, мы и в канцелярии можем выяснить…

Она молчала.

— По агентурным данным, — продолжал он, присаживаясь, — вы каждый день ждете товарища Мельникова… Не отпирайтесь, только честное признание может облегчить вашу участь, — сострил он, видя ее попытку возразить. — А участь ваша — ниже среднего, я извиняюсь. У него же пыль столетий на очках… Из женщин его интересует разве что Жанна д’Арк… или страшенная какая-нибудь Салтычиха!

Он засмеялся заразительно. Поссориться с ним Наташа не успела: в этот момент вошли Светлана Михайловна, химичка Аллочка, математичка Раиса Павловна.

— Здравствуйте, здравствуйте…

Светлана Михайловна водрузила на стол свою сумку — тару удивительной емкости. Любопытно, что сверху там лежал библиотечный том Е. А. Баратынского.

— Товарищи, что ж вчера никто не был в городском Доме учителя? Очень содержательный был вечер…

Никто не ответил на это Светлане Михайловне, и она отошла к расписанию.

— Мы ведь еще продолжим этот разговор? — приблизился опять к Наташе Игорь Степанович, и она вместо ответа сердито вышибла мяч у него из рук.

— Наташа!.. — с укоризной и недоумением сказала Светлана Михайловна, не оборачиваясь. (Как это учителя умудряются видеть затылком — тайна сия велика есть!)

— А кстати, Наташа, у тебя ж нет первого урока, — заключила из расписания Светлана Михайловна.

— Ну?.. Надо же, еще понежиться в койке могла. Перепутала, — ответила Наташа, ни на кого не глядя. Игорь Степанович бдительно следил за ней и насвистывал песню: «Я ждала и верила, сердцу вопреки…»

— Аллочка! — воскликнула Раиса Павловна. — Только что из дому — и уже звонить.

Химичка Алла Борисовна действительно уже устроилась у телефона. Светлана Михайловна подхватила:

— Вечная история… Формально все здесь, а толку? Если наши мысли еще дома копошатся или…

Вошел Мельников.

— …или вообще неизвестно где! — закончила Светлана Михайловна и косынкой прикрыла Баратынского в сумке.

Вдруг необычайное обнаружилось: цветы в руках у Ильи Семеновича — свежие, еще влажные хризантемы.

Испуганная, неуверенная радость в глазах Наташи. Заинтригованы все. Притихли. А Мельников подходит к Светлане Михайловне:

— Это вам.

— Мне?..

— Двадцать лет в школе — это цифра, Светлана Михайловна. Это не кот начихал, — произнес он с уважением.

— Ой… А ведь верно! — изумилась порозовевшая Светлана Михайловна. — Я и сама-то забыла… А вы откуда знаете?

Мельников загадочно промолчал, подмигнул, отошел в сторону. Все в учительской оживились, даже химичка Аллочка, швырнув на рычаг телефонную трубку, устремилась целовать Светлану Михайловну.

— Не-ет, вы цветочками не отделаетесь, — шумел Игорь Степанович, — такое дело отмечается по всей форме! У нас напротив мировая шашлычная открылась, все в курсе? И я уже с завом на «ты», он нас встретит в лучших традициях Востока! — заверял он, переходя на грузинский акцент.

Входили другие учителя, им наскоро объясняли, в чем дело, и Светлана Михайловна оказалась в кольце, ее целовали, сокрушались, что не успели подготовиться.

— Презент за нами… Надо ж предупреждать!.. Ребята, поди, тоже не знают…

— Илья Семеныч, вы им намекните, чтоб они хоть вели себя по-людски…

— Да, это минимум, но — попробуй добейся! Выходит, он же и максимум…

Светлана Михайловна была счастлива. Блестели в ее глазах растроганные слезы.

— Спасибо, родные мои… Спасибо… только не делайте из этого культа… Да разве подарки дороги, золотце мое? Дорого внимание…

Только один раз встретились в этой возбужденной сутолоке взгляды Мельникова и Наташи. Встретились, чтобы сказать: забудем вчерашнее, этот казус у Театра оперетты — он глупый, и нагружать его смыслом не надо… простите.

Раздался звонок на уроки.

Мельников вышел сразу, раньше других: очень уж шумно стало в учительской.

Ребята разбегались по классам.

— Илья Семенович… — услышал Мельников позади себя невеселый робкий голос. Обернулся — это Люба Потехина, рыженькая, с белесыми ресницами, некрасивая.

— Да?

— Илья Семенович, — глядя не на учителя, а в окно, терзая носовой платок, заговорила Потехина. — Вы от папы моего ничего не получали? Никакого письма?

— Получил. — У Мельникова твердеет лицо. — И вот что прошу передать ему…

— Не надо, Илья Семенович! — перебила девочка. — Вы не обращайте внимания. Он всем такие письма пишет, — объявила она с мучительной улыбкой стыда.

— Кому — всем?

— Всем! В редакции. Министру культуры даже. Зачем артистов в кино не в тех позах снимают, зачем пьют на экране — до всего ему дело… Вы извините его, ладно? А главное, не обращайте внимания.

Он машинально поправил ей крылышко форменного фартука:

— Хорошо. Иди в класс.

Потехина убежала.

Усмехаясь своим мыслям, Мельников стоял у окна, напротив двери девятого «В», куда с оглядкой на него прошмыгивали опаздывающие…

Учителя расходились по классам.

Спешил мимо Мельникова старичок-географ Иван Антонович. Глядя на него детски ясными и озорными глазами он сообщил:

— А у меня, друг мой, сегодня новый слуховой аппарат. Несравненно лучше прежнего!

(Ох, должно быть, несусветное и беспардонное вытворяют над ним в пятых, в шестых, а не исключено, что и в старших классах! Сострадание — знают ли они в наше время, с чем это едят?)

…Когда Мельников уже входил в девятого «В», его попридержала за локоть Наташа, задохнувшаяся от бега:

— Илья Семеныч, пустите меня на урок!

— Это еще зачем?

— Ну, не надо спрашивать, пустите, и все! Я очень хочу, я специально пришла раньше.

Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он — невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя — надо признать, поступок, и лестный, как ни крути… Мельников пропустил Наташу впереди себя.

Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:

— Good morning!.. Look, who is coming! — Why? Welcome!.. How do you do?[5]

Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии… Мельников хмурился: начало было легкомысленное.

— Садитесь, — разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.

— Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте семнадцатого октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом… Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше… Сыромятников! — вызвал он, не глядя в журнал.

Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.

— Чего?

— Готов?

— Более-менее… Идти? — спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал