А поскольку, кроме них, на островке не было никого, Лиза и Роман не утруждали себя такой тяжелой физической работой, как надевание какой бы то ни было одежды. Теплое море и жаркое солнце пробудило в них жизненную энергию, и они вступали в разнузданную половую связь везде, где только было можно. И на верхушке той скалы, и вон под теми кустиками, и в катере, и в постели, и в море, и на песке, и…

В общем, — везде.

Однажды, забравшись на самое высокое из восьми имевшихся на острове деревьев, чтобы осмотреть с него горизонт, Роман обнаружил недалеко от верхушки вырезанную на коре надпись на английском языке.

Надпись гласила:

«А на этом дереве вы еще не трахались?»

Роман почесал в затылке и крикнул Лизу. Когда она забралась к нему наверх, он показал ей надпись. Оба были несколько уязвлены, а потом почувствовали себя собственными далекими предками, жившими еще до эры слезания с деревьев, и тут же исправили досадное упущение целых два раза.

Так продолжалось десять дней, и они показались Роману десятью месяцами, проведенными в раю. Аренда островка заканчивалась через четыре дня, но если бы они захотели, то могли бы продлить ее хоть на всю жизнь, знай плати. Они по молчаливому уговору не вспоминали ни о Петербурге, ни о концертах, ни о ментах, ни о ворах, в общем — ни о чем, от чего Роман сбежал на оказавшиеся такими длинными две недели.

Тахта была завалена упругими ковровыми подушками и валиками.

Между прочим, Роман только тут, в этом африканском раю, понял, для чего существуют валики. Раньше, в детстве, он недоумевал: какой дурак выдумал такие неудобные спинки для дивана?

Наивный мальчик!

Откуда ему было знать, что валики в больших количествах, а также разных размеров и конфигураций, незаменимы при долгом и интимном общении с молодой женщиной…

О мудрые старцы Востока! Ваше изобретение гораздо важнее микроскопа Левенгука и атомной бомбы Оппенгеймера. Да продлит Аллах ваши и без того вечные дни в раю, где вас ласкают неутомимые гурии, подкладывающие под нужные места тела те самые валики.

Да-а-а…

В общем, Роман и Лиза лежали, раскинувшись, на тахте и пялились в телевизор. Там показывали какой-то конкурс красавиц. На огромной сцене тусовались длинноногие полуголые девки с круглыми номерами на бедрах.

Они с надеждой смотрели в сторону жюри и улыбались так лучезарно, будто у них вырезали весь мозг, оставив только центр удовольствия. Роман нажал на кнопку пульта, и на экране вместо этих глупых длинноногих куриц показался «Боинг», врезающийся в одну из башен Торгового центра.

Прошло уже почти пять лет, а этот кадр появлялся на экранах снова и снова. Диктор за кадром говорил что-то на непонятном африканском языке, а кадры катастрофы тем временем сменились самодовольной полуулыбкой Бен Ладена, который, благодушно глядя в объектив любительской камеры, благостно молчал.

Роман стоял у окна с бутылкой в руке и смотрел, как распухшее красное солнце быстро опускается в Индийский океан. Закончился еще один день блаженного ничегонеделания, которое, говоря по правде, уже начинало тяготить его. Роман чувствовал себя, как наркоман, оставшийся без дозы, и недостаток адреналина давал себя знать. Последние несколько лет его жизнь была до отказа наполнена активной музыкальной и концертной деятельностью, а в последнее время еще и сомнительными приключениями, густо замешенными на криминале и крови. Эти приключения были бы хороши в книге, когда читаешь о них, лежа на мягком диване.

А в жизни — не дай бог!

Роман вздохнул и, почувствовав на спине взгляд, повернулся к тахте.

— Что, Роман, грустные мысли одолевают? — спросила Лиза, живописно расположившая на валиках красивое загорелое тело.

Они только что в очередной раз использовали их по прямому назначению, и теперь Лиза, которую африканская жара превратила в ненасытную сексуальную партнершу, на некоторое время угомонилась.

— Я бы не сказал, что они особенно грустные, — ответил Роман, — просто мне интересно, когда все это безобразие кончится.

— Ты имеешь в виду человеческую цивилизацию? — невинным голосом поинтересовалась Лиза.

— Фи! — вяло отозвался Роман.

Лиза потянулась, закинув руки за голову, зевнула и сказала:

— Я слабая и глупая женщина.

— Совершенно справедливо, — с готовностью подтвердил Роман.

Лиза недовольно посмотрела на него и угрожающе повторила:

— Я слабая и глупая женщина, и я хочу покоя. Мне уже надоело, что ты, вместо того чтобы заниматься музыкой и любить меня, постоянно влезаешь в какие-то опасные э-э-э… заморочки. Идиотское слово, но другое искать лень. Я тебя люблю, а ты этого совершенно не ценишь.

— Я не ценю? — удивился Роман. — А кто же тогда ценит, если не я?

— А никто не ценит. Я вот тут подумала: знаешь, на что это все похоже?

— Пока не знаю.

— А вот я тебе сейчас и объясню. Ты похож на клиента психиатрической клиники, у которого тяжелый случай помешательства. И помешательство это выражается в том, что он хочет покончить с собой наиболее дорогим и сложным способом, причем ему обязательно нужно, чтобы в этом участвовало как можно больше людей и было как можно больше зрителей. Что, не так?

— Ну, это ты, голубушка, загнула…

— Ничего подобного. А я, старая несчастная женщина — попросту медсестра, которая не спускает глаз с этого буйного пациента и постоянно то стаскивает его с подоконника, то отнимает опасную бритву, то перерезает веревку, которую он уже приспособил на крюке для люстры.

— Это кто медсестра — ты, что ли?

— А кто же еще? И я же твой лечащий врач.

— Ну-ну…

— Вот тебе и ну-ну! А ты подумай о больных и голодных детях Африки, которые гибнут в железных клещах апартеида, еще там о всяких несчастных… Может быть, тебе просто булькнуть со скалы с камешком на шее, а свои заработанные на уголовном шансоне деньги перевести в какой-нибудь благотворительный фонд?

— Ага! В благотворительный фонд… Как же, как же! Это ты хочешь, чтобы я накормил какого-нибудь подонка, который этим фондом распоряжается? Увольте. А насчет голодных африканских детей, то это их проблемы. Они там плодятся, как крысы, и это для них норма. И жизненные ценности у них свои, отличные от наших. Так что не надо про бедных и несчастных. Ты мне еще посоветуй бомжам помогать.

— Не хочешь бомжам — отдай мне. А сам — в море. А?

— Слушай, Лиза, что это тебя сегодня так разбирает?

Она вздохнула и сказала совсем другим тоном:

— Да я и сама не знаю… Наверное, заскучала без российских аттракционов.

— Точно! У меня то же самое.

— О-о-о! Это уже плохо. Если мы оба затосковали по нашим обычным развлечениям, это уже опасно. Но у меня есть идея. Сейчас я ее тебе расскажу, но если ты засмеешься, то я дождусь, пока ты уснешь, и перепилю тебе горло тупым волнистым ножом для хлеба.