Он лежал на кровати в ее комнатке и проверял домашнее задание по латыни. Она сидела за столом. Он шутил, а она весело смеялась. Вдруг распахнулась дверь и появилась мать: теперь ты валяешься и заигрываешь с собственной дочерью! Дверь опять захлопнулась. Отец опустил учебник. Через минуту дочь сказала, что он должен пойти к маме, но он не шелохнулся. Она повторила, и тогда он ответил: не хочу, — и помотал головой. Она хорошо запомнила его в эту минуту — точно замученное животное. В его взгляде смешались гнев, злая обида и отталкивающая покорность судьбе. Она прикусила язык — пожалела о сказанном. Но отец поднялся и ушел. Она оказалась виноватой и перед отцом, и перед матерью. Она пыталась заставить отца сделать что-то, чего он не хочет. Но мать, возможно, была права, и она заигрывала с отцом, сама того не сознавая. Ее стало тошнить от самой себя, от своего тела. Потом ей представилось копье, пронзающее череп, и хлынувшая кровь. Она прижала руки к глазам, но картинка не исчезла. Она убивала свою мать. Может, это ее собственная голова? Нет, матери. Она пыталась забыть видение, но картинка всплывала перед глазами в самые неподходящие моменты. Она щипала себя, чтобы избавиться от отвратительного зрелища. Ей казалось, что внутри почти все заледенело. Вскоре отец переехал. Под ногами не осталось опоры, только болото, земля ускользала из-под ног. Она сдала выпускные экзамены и тоже уехала из дома. Долгое время все было серым, цвета потускнели. Она делала успехи в учебе, но внутри и сама была потускневшей, и часто она не находила себе места от беспокойства. И то, что происходило вокруг нее в реальной жизни, не имело значения, совсем ее не волновало. Через несколько лет она написала отцу в надежде, что ситуация изменится. На самом деле она молила дать ей возможность жить дальше. После его смерти она нашла это письмо — импульсивное и искреннее письмо почти ребенка.

ПЕРЕРАСТИ СВОЕГО ОТЦА:

дочери сложно это осознать. Отец может быть задет этим, даже испуган.

ПЕРЕРАСТИ СВОЮ МАТЬ:

этого не случилось.

ПОТОК ВОДЫ

черный, как чернила. Хлопотливые утки, оглушая своей болтовней, плавали туда и сюда перед Королевской оперой. Было холодно. Эмм в этот раз надел шарф и перчатки. Они смотрели, как лебедь опускается на черную гладкую поверхность и поднимает к небу облако сверкающих капель.

СВЯТОЙ ЙОРАН И ДРАКОН

Эмма восхитила композиция Нотке из далекого 1489 года. В церкви был особенный свет, и деревянная скульптура блестела. Раз за разом Эмм возвращался, стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал молящуюся принцессу — обреченную, беззащитную.

В кармане плаща — «Ньюсвик», статьи о лагерях беженцев вокруг города Баня-Лука со странными названиями — Омарска, Маняча. Необъяснимая война, если верить шведским газетам. Никакой святой Георгий не поможет. Золотые одеяния принцессы ложились послушными складками под стамеской любекского мастера. Волосы падали на спину застывшими золотыми локонами. Наконец Эмм закрыл калитку в решетке, ограждающей молящуюся женщину. Их шаги отозвались эхом в пустой церкви Старого Города.

ЛИФТ КАТАРИНА

Пройдя по мосту Шеппсбрун, где оживленное движение мешало им разговаривать, на Сёдермальм, они подождали подъемник. Над островом Лидинго все еще висел резкий лимонно-желтый поток света, и они наблюдали, как он гаснет.

САМУЮ БЛЕСТЯЩУЮ, СВЕРКАЮЩУЮ ВОДУ В ГОРОДЕ

они рассматривали с моста.

YOU GIVE ME PEACE. Ты принес мне мир,

— так она сказала Эмму. Он обнял ее за талию, погладил по щеке, удивившись, как он сказал, тому, что может принести кому-то умиротворение. Было очень холодно. Призрачный свет от закрытых магазинов. Они поехали на автобусе к ней домой. Ночью она проснулась оттого, что рядом в кровати никого не было. Она встала, не нашла своего халата. Эмм сидел в нем, слишком тесном ему, на кухне, склонившись над газетами и пепельницей. Единственная лампа, которую он зажег, бросала уродливый свет на стены. Она спросила, почему он не спит. Он поднял голову. Казался замерзшим. Она знала, в чем дело. Но когда села напротив, он подпер голову рукой и стал ее рассматривать. Вскоре его глаза засветились, и он улыбнулся.

MONEY. Деньги,

— сказал он, когда они снова легли, и она уже начала засыпать.

YES? Да?

Всю жизнь он был бедным, невыносимо бедным, это его измучило, измотало, он так устал от своей бедности, но она еще увидит, — тут его голос зазвенел, — когда-нибудь он станет богатым, как дядюшка Скрудж.

HEAPS AND HEAPS OF MONEY. Целые кучи денег

появятся у Эмма в один прекрасный день.

WHAT WILL YOU DO WITH YOUR MONEY? Что ты будешь делать с этими деньгами?

Об этом он уже подумал. На все деньги он накупит металлолома, невероятно много. Каждый доллар, марка, франк или лира пойдет на невиданную ранее, неправдоподобно большую кучу металлолома. Потом он на глазах у всего мира стащит ее в море.

AN ENORMOUS SPLASH! Невероятный всплеск!

Когда Эмм сбросит все это в воду, будет колоссальный всплеск, у зрителей округлятся глаза и отвалится челюсть, брызги поднимутся высоко в небеса, и огромная волна обойдет весь земной шар. И тут Эмм рассмеется.

ХА-ХА-ХА-ХА!

Она выслушала, и мысль ей понравилась.

Кто-то послал ей Эмма. Должно быть, судьба.

Перед ним она не была виновата. Эмм освободил ее от этого чувства, сбросил его в море с колоссальным всплеском. Он погладил ее по щеке, встал, чтобы принести ей стакан воды. Его тело — сильные ноги. Ей нравилось смотреть, как он двигается, обнаженный, свободный, как красивое животное. У него была очень белая кожа. В этом году он совсем не бывал на солнце. Без одежды было заметно, что его тело немного несимметрично. Одна нога делала более широкий шаг, чем другая. Легкая хромота. Ей это нравилось. Его глаза — тоже немного разные, если рассматривать их вблизи. Он сел на корточки и протянул ей стакан. Вода была холодная и вкусная. Он опустил голову, положил между ее грудей. Тогда она обняла его за шею и поцеловала, его губы были очень мягкими, и он больше не мерз.

MY MOTHER WAS A SINGER. Моя мать была певицей.

Однажды она спросила его про мать. Она была певицей, исполняла Штрауса, Легара и Кальмана, а больше всего Чайковского, на всех сценах страны. Она слушала с изумлением. Что она себе, собственно, представляла? Возможно, уборщицу в театре. Гримершу. Что угодно, но не опереточную певицу. Она была очень известна, одно время даже, можно сказать, знаменита, сказал Эмм. Она была русской по происхождению, или болгаркой, может немного валахской крови.

Она вышла замуж за человека намного старше, бизнесмена из Суботики, который услышал ее пение и без памяти влюбился. Когда Эмму было года четыре или пять, она начала брать его с собой в турне. Целыми днями он бегал по театру. Когда она пела на сцене, он слушал за кулисами. Писал в штаны от страха, когда она умирала на сцене. Его тошнило от беспокойства, пока она не открывала глаза. Позже она обнимала его и смеялась: дурачок, перестань плакать, я не думала умирать.