– Кто ты?

– [Ни-ни-ни-нингэн?]

Пячусь назад, но спотыкаюсь на ровном месте.

– [Х-х-х-хьюмен?]

Оцепенел. Задыхаюсь от ужаса.

– [Хо-хо-хо-хоминем?]

Он трижды прав.

– Ни-ни… что? – говорю.

Между нами пролетает бабочка цвета человечьей кожи. Не в тон ничему здесь, зато фауна какая-никакая.

От шеи вниз его телеса обуглены, темны глубоко посаженные глаза, паукообразны длинные пальцы на тонких кистях и густа зубами недовольная – такой уж вышла трещина – пасть. Выглядит пугающе, но комичен в речах своих, как сам абсурд. Он распахивает халат, являя выжженную грудную клетку – ничто за обугленными ребрами.

– [У м-м-меня только два сердца,] – говорит.

Каменный нарост в форме шара раскололся от удара, явив лицо Нини. Он не мог слышать и видеть ракеты, не мог знать, где она приземлится. Но именно эта тонна роковой случайности даровала лунному отшельнику голос, и пускай Нини ничего не видел и не слышал, он обо всем догадывался. Он – рука ведущая, голова ведающая, Он – все, что ни есть, и кое-что из того, чего нет.

Faux surréalisme10? Ни в коем разе. То было взаправду, хоть и легло в основу грандиозного надувательства.

Не шатер, а пирамида. Вакенгут в отрубях, но даже так оценил, как мои ребята тут все обставили, – хрюкнул, заулыбался. Понимает – высший класс!

Столы, лак, чрн. Трибуна, без, цнтр. Бар на вход, туда: базовый набор + кагор + кошерный виски. Китайские фонарики, 25 шт., декор., крсн. Шикарно! Крсн. на чрнм. – вообще по фэн-шую! Что-что, а сервировка и освещение у нас лучше, чем у конторы Гусева. Правда, ситуация: одноглазый шушер, как воротились провождающие, пил вино прямо из бутылки + в целом налегал на белое + не закусывал, а как-то шиворот-навыворот. Набил мамон и давай синячить. Культурный фуршет, и такое западло! Вечером снова. Было наказано вина ему больше не подавать, и тут случилось страшное – он подошел и взял сам.

А еще тарелку, расписанную древнегреческим сюжетом, затер вилкой, а конкретно – Афродитин сосец.

В то время как половина населения планеты тяжело больна злым умыслом, подавляющее большинство незлобивых жителей Бамбукового уезда – идиоты на клеточном уровне. Шуток и астрофизики не понимают. Дело в воде из-под крана, зуб даю. Раньше думал, что если вдруг сюда вернусь, пить буду только дождевую и родниковую. Короче, если лимонада на панихиду не поставят, сгодится талый снег. Не хватало мне деменции.

Писать по правде, у нас от этой воды бывали и постои душевного покоя, даже малодушия. Тогда мы вспоминали о своей сиротской доле и вслух жалели себя. Каждый заводил свою шарманку, включаясь в механический ансамбль. С меланхолией хлорка в этой воде была.

Спасала дружба с Нини: я слышал вещи, которых другие не слышали, настроился, так сказать, на иную волну. Гениальные частоты. Это касалось не только сообщения с луноликим, но и с рядовыми прохожими, даже с предметами. Знаете, что ценники шепчут? «На первом кругу ада дорожает гречка». В том же гастрономе кассирша, не успел я с ней рассчитаться, пропела мне:

«Вы низвергли титанов

Да покорили горы.

Ваша сдача».

А меня-то, сбеги я с Вождем, и в кассиры бы не взяли – не умею я красиво и вовремя улыбаться. Но нет худа без добра: после того случая в гастрономе Нини подучил меня в стихосложении. Мне, признаться, давались на письме мощные хайку, лишенные, однако, каноничных пропорций. Помню:

Разнузданная вульва твоя

Покоя лишает в час поздний.

Не по делу.

Из Бамбукового дома в шатер на контрольный смотр шли плечом к плечу Метумов с Истиной, озябшей с первого шага за дверь.

– Чай этот уморителен в наихудшем смысле слова, – заикаясь от дрожи, сказала Истина. – И никакие сахара́ с ним не сладят.

– Касаемо сахара, – отвечал Метумов, – готов разрешить эту напасть, изучив личные припасы.

Уже под светящейся глазообразной вывеской шатра Истина не выдержала.

– Ну ветер – зараза! Поймала бы – удавила, ей-богу!

– Зато какое небо звездное!

– Ничего страшного. В шатре оно вас не потревожит.

«Горе для всех, даром, – афишировала подпись к вывеске, – и пусть никто не уйдет утешенный».

Мы снова встретились. Уже так поздно?

Еще с полудня не скучаю по тебе и не желаю знать,

а утром было больно расставаться,

кровать.

Исполины выступают с по́том и идут прямо на юг через полмира, вернее – пол земного шара, а значит – ровно вниз. Длина их пути в километрах – приблизительно шесть тысяч триста семьдесят одна единица. Возраст Логики Насущной в летних декадах – две целых, четыре десятых единицы на момент смерти. Некоторые люди технически умирают, но не уходят из жизни. Даже когда тело девушки предали земле, присутствие ее было все еще сильно́ и выражалось в относительной логичности происходящего.

Тикая Агапова – зря он не ознакомился с уставом – судили по законам Бамбукового дома. За трогательно-шевелительное осквернение святых мощей, которыми Логика юридически являлась со своего последнего вздоха, ему светила изуверская смертная казнь через повешение на крюке с прижизненной эвисцерацией (удалением) позвоночника. В пересмотре отказано. В анестезии отказано. Казнь. Затем Метумову надлежало тушку Тикая разделать, а поварам сварить на ней бульон и разлить гостям. Истина так и объявила по возвращению с кладбища: «В нашей завтрашней программе эрудит Гоча Капидзе, а потом, а потом суп с Тикаевым мясцом… и чаепитие». Нинисты оказались каннибалами. Прознав об этом, львиная доля гостей бежала, побросав все вещи.

Сообщение о своей скорой смерти Тикай встретил стоически, по локоть погрузив мизинец в ноздрю. Он не верил, что умрет и будет скушан. Неверие это укрепляли условия содержания – к нему не приставили стражу, не ограничили его свободу передвижения, и он имел право участвовать в поминках на общих основаниях до исполнения приговора, которое было назначено на вечер следующего дня. Обошлись с ним до того милостиво, что даже выдали письменные принадлежности по первому запросу, да и сама выходка возымела неоднозначный отклик – анонимная поклонница гвоздиком приколола Тикаю на дверь валентинку: «Мне ваша нравится голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас, Тикай, ай-яй». Кто автор, гадал он недолго – 30я, чего