Хацкилевич смотрел на растерзанные трупы красноармейцев и командиров со следами жестоких пыток, на трупы женщин, как военнослужащих, так и гражданских, со следами насилия и глумления, и чувствовал, как его меланхолия и подавленность от тягостных мыслей сменяется холодной, но очень тяжелой и очень жгучей ненавистью.

– Товарищ дивизионный комиссар, – с застывшей на лице маской бесстрастия повернулся он к Титову. – Командира группы уже допросили?

– Еще нет, товарищ генерал. Упирается, сволочь, в мужественного арийского героя играет.

– Приведите его сюда, – вновь бесстрастно сказал Хацкилевич, но, услышав, как по цепочке передали команду: «Пленного сюда», не выдержал и яростно прорычал Титову в лицо:

– Нет!!! Не пленного!!! Потому что пленный – это солдат вражеской армии, в форме этой армии воюющий против солдат другой армии по правилам и законам войны, в ходе боев попавший в плен и подпадающий под законы и правила обращения с военнопленными. А не тварь в человеческом обличье, пытающая, насилующая и убивающая беззащитное мирное население! Я вообще сомневаюсь, что такое существо можно считать человеком! Поэтому пленных здесь нет, а как относиться к этой твари в человеческом облике и что ней делать – это мы сейчас решим.

Последние фразы Хацкилевича как раз услышал захваченный живым главный диверсант, которому после этого почему-то резко поплохело, а в глазах, по мере приближения генерал-майора, стал проявляться страх. Хацкилевич, подойдя к диверсанту, демонстративно медленно осмотрел его с головы до ног, затем так же демонстративно обвел взглядом поляну, заваленную изуродованными трупами, а потом упер свой взгляд в его глаза. И вот так, глядя прямо в глаза диверсанта, медленно и как бы в раздумьях обратился к стоящему неподалеку Титову.

– Товарищ дивизионный комиссар! Мне кажется, при проведении допроса этого, гм… существа, вы и ваши подчиненные проявили явно излишний гуманизм, неуместный и недопустимый в данной ситуации. На недопустимость такого излишне гуманного обращения с этим позором человеческого рода совершенно определенным образом указывают вот эти тела, сваленные вповалку на поляне, а также следы жестоких пыток и издевательств на этих телах. Они, все эти представители «высшей расы» и их прихлебатели, вроде таких вот, как этот националистический ублюдок, называют всех нас, советских людей, безбожниками, а себя, наоборот, причисляют к поборникам божественной идеи и христианских канонов. Но ведь сказано в одном из этих христианских канонов примерно так: «Какой мерой меряете, такой и вам отмерено будет». Так вот, смотрю я на эти растерзанные тела, и думаю – какой же тогда мерой отмерить этим тварям, что учинили такое?!

Хацкилевич медленно и размеренно говорил, а сам продолжал смотреть в глаза фашистского диверсанта и видел, как страх в них сменяется паникой, а затем ужасом. На последних словах генерала тот забился в истерике в руках конвоиров, стремясь упасть на колени, и громко заверещал, что он лично не принимал участия в пытках и издевательствах, – это все они, его подчиненные, а он сам нет, и вообще, он искренне готов сотрудничать и все-все расскажет добровольно, а еще он очень ценный источник сведений и еще много-много раз пригодится товарищу генералу…

Хацкилевич с омерзением отстранился от извивающегося у его сапог «почти арийского сверхчеловека», кивком головы указал Титову, чтобы тот заканчивал допрос, а сам, сгорбившись, пошел обратно в машину. Он чувствовал себя очень виноватым перед всеми этими погибшими в муках людьми. Виноватым в том, что, будучи военным и командиром высокого уровня, не смог достойно встретить врага и уничтожить его, если уж не на чужой территории, так хотя бы на границе или в приграничье. В результате чего мирное гражданское население побежало в тыл, по пути попадая то под обстрелы и бомбежки немецкой авиации, то в лапы таким вот упырям-диверсантам. В таком состоянии, сгорбившимся и опечаленным, и застал его через двадцать минут Титов, бодрым шагом примчавшийся доложить результаты допроса полностью пересмотревшего свои взгляды на вопросы сотрудничества вражеского диверсанта.

– Ну, что можно сказать, товарищ генерал. Немцы, конечно, фашисты и нам сейчас враги, но в сообразительности и умении немецких военных использовать обстоятельства в своих целях им не откажешь. Те трупы на поляне, то есть уничтожение под видом патруля НКВД малочисленных групп наших военных и гражданских – это, как оказалось, была не основная задача диверсионной группы. Этим подонки занимались, так сказать, в свободное время и «для души». Кстати, в ходе такой «охоты» диверсанты захватили две полуторки с боеприпасами и всяким военным имуществом и «эмку», все машины исправны и замаскированы дальше в сторону той поляны, будем уезжать – заберем их с собой. Но я отвлекся, прошу прощения, товарищ генерал. Основной задачей этой диверсионной группы было под видом патруля НКВД выяснять маршруты движения, а также места остановок и стоянок армейских колонн, проходящих через перекресток, а потом наводить на эти колонны свою бомбардировочную и штурмовую авиацию. Причем действовали хитро, и выбор именно этого перекрестка не случаен. Как я уже говорил, дальше, примерно в полукилометре, начинается большой лесной массив, по которому дорога идет до самого Белостока. Искать в этом лесном массиве дорогу и колонны на ней, чтобы бомбить, затея практически бесполезная. Так они что придумали, хитрые твари… Колонны, идущие в сторону лесного массива, на этом перекрестке под различными предлогами заворачивали в обход по опоясывающим лес грунтовкам, а потом наводили туда авиацию. И по результатам, надо признать, эти сволочи преуспели. За неполные трое суток, что диверсионная группа на этом перекрестке обосновалась, они не менее десяти колонн в обе стороны под практически полное уничтожение подставили – им немецкие летчики результаты налетов потом сообщали, для отчетности, с-с-уки…

Теперь приятные новости. Ввиду малочисленности диверсионной группы обязанности радиста в ней выполнял командир, как наиболее способный к радиоделу. Сотрудничать он, после вашего монолога на поляне, ну очень сильно готов, прямо рвется. Рация в ходе боя тоже уцелела, они ее в стороне от своей лежки прятали, так что возможны варианты. К примеру, можно при желании как минимум один раз успешно навести немецкую авиацию на что-нибудь очень хорошо защищенное зенитной артиллерией или вызвать в заранее подготовленное место еще пару диверсионных групп, где их и уничтожить. Можно и еще что-нибудь придумать, но это уже в Белостоке, не спеша. Так что, товарищ генерал, берем эту тварь с собой для дальнейшего использования, или оставим тут, на дереве, в компании с веревкой и поясняющей табличкой на груди?

– Берем, – решил Хацкилевич. – Как говорят умные люди: «С поганой собаки – хоть шерсти клок».

Титов открыл, было, рот, чтобы сообщить своему начальнику и другу, что тот не совсем правильно озвучил известную поговорку про овцу и ее шерсть, но, взглянув на вновь запылавшее гневом лицо генерала, решил, от греха подальше, не демонстрировать сейчас свою эрудицию, а только кивнул и ретировался готовить колонну к дальнейшему движению.

А Хацкилевич, после рассказа дивизионного комиссара об уничтоженных колоннах вновь испытавший приступ ненависти, потом внезапно успокоился и подумал, что лейтенант Иванов, со своими знаниями и опытом из другого времени, наверняка подскажет несколько эффективных способов использования пленного диверсанта, да и жизнь самого подонка наверняка поможет сделать яркой и насыщенной неприятными сюрпризами. А потом, неожиданно для себя, облегченно, широко улыбнулся. Сильные эмоции, испытанные им сейчас, как-то смыли с души, уничтожили терзавшую его с момента поражения под Гродно хандру вкупе с некой растерянностью, непониманием ситуации. Исчезли сомнения, неуверенность, на душе стало легко от наступившей определенности и кристальной чистоты мыслей.