соуса они не жалеют.

Мои братья и Рэйвен едва заметно кивают. Знаю, они хотят спросить, где это «тут», но не спрашивают. Правду я все равно не скажу, а на соврать – табу. Тот факт, что я держу язык за зубами, означает лишь, что я еще не готов и они не будут давить.

Вместо этого Кэп спрашивает:

– Мак уже выехал?

– Ага, – отвечаю я с набитым ртом. – Он вернется к утру.

Братья снова кивают, но Рэйвен воздерживается.

– Тебе там нормально без него? – Она пристально всматривается в меня.

– Ну, я большой мальчик, Рэй-Рэй.

Она роняет вилку с громким звоном, эхом прозвучавшим в динамике.

– Я не о том спрашиваю, и ты это знаешь. Ты там один, Ройс. Вдали от нас.

– Я в порядке.

– Ага, это говорит парень, который ненавидит ездить в одиночестве на заднем сиденье.

Я кашляю и ерзаю на кровати.

– Честно, Рэй-Рэй, у меня все отлично.

Ее брови тревожно сходятся, но она отводит взгляд, понимая, что между нами сотни миль, и ничто не сможет этого изменить, пока я сам не решу. Обожаю эту стерву за то, что она понимает меня лучше, чем кто-либо.

Кэптен переводит разговор на нейтральную тему, и мы болтаем ни о чем. Они едят свою курицу, а я – сэндвич. В конце звонка мы договариваемся о том, что завтра созвонимся в это же время и будем делать так каждый вечер, пока все снова не окажемся рядом.

Когда нам было по семь лет, отец каждому из нас подарил по особой вещице, чтобы еще крепче связать нас, хотя эмоционально мы были связаны гораздо раньше – с того момента, как начали осознавать себя.

Мэддоку он дал ключ, Кэптену – кастет, а мне – цепь из белого золота с крестом, семейную реликвию. У каждого из этих предметов было свое значение, напрямую связанное с тем, что он увидел в наших глазах, и моя цепь олицетворяла силу семьи как единого целого.

В семь лет я был ниже своих братьев, стройнее, но не слабее. Сам себя я видел великаном ростом в десять футов, и помню, как отец сказал мне, что я должен ходить с прямой спиной, расправив плечи. Он дал мне цепь, которая тогда свисала до пупка, а про крест сказал, что я должен с гордостью носить его, как солдат – свой жетон, как генерал – свои медали. Потому что этот крест символизирует борьбу, через которую прошла наша семья. Борьбу, от которой, он знал, я не сбегу и которой не испугаюсь.

Когда нам было по семь или даже меньше, наш отец увидел силу, о которой мы еще не знали, но в которую верили.

А теперь мы знаем.

Вытаскиваю цепь из-под рубашки и читаю слова на тыльной части креста – те, что выгравированы на каждом из наших талисманов. Пару лет назад я сделал татуировку, так что, даже если я и потеряю цепь с крестом, слова останутся, напоминая о том, что я и так никогда не забуду.

Семья – это не только общая кровь.

Дерзкое, отважное заявление – самое правдивое из всех, что я когда-либо слышал.

Мы поняли мощь этих слов, еще будучи детьми, а теперь мы ценим их еще выше.

С теми, кого мы больше всего любим, мы делим наши сердца и наши жизни – никак не меньше.

Кому-то традиция совместных ужинов может показаться чем-то тривиальным, но не нам. Это и правда традиция, и мы не желаем нарушать ее. Конечно, всякое бывает, но за последнее время мы нарушили ее всего несколько раз, и мы не хотим, чтобы это повторялось часто. Это то, что мы обещали друг другу, когда росли: каким бы отстойным ни был временами наш мир, с какими бы дикими проблемами мы ни столкнулись, будь то городские или наши собственные разборки, ужинаем мы вместе. Конец дня – лучшее время, чтобы освежить воспоминания на случай, если мы вдруг лишимся всего. Что бы ни случилось, семья останется и мы будем вместе.

Семья, которая нас объединила.

А ужин – напоминание о том, что в нас течет такая же кровь, как и во всех остальных, пусть даже наш мир особенный.

Вспоминаю шутку Бриэль – о том, что мы наняли ее брата изображать гангстера для спасения наших гребаных жизней. Не такая уж это и шутка, потому что у нас хватает врагов.

Откладываю сэндвич в сторону, откидываюсь на плоские подушки и смотрю в потолок.

Гангстеры и мушкетеры.

Девчонка считает, будто знает о нашем мире все.

Далеко не все…

Но какого хрена я вообще думаю об этой пигалице, раз уж на то пошло?

Может, мне пора вернуться домой?

Меня накрывает зудящая необходимость почувствовать толпу вокруг – толпу близких людей. Мне невмоготу торчать здесь, но я подавляю в себе расслабляющие мысли.

Я только что сказал, что у меня все отлично, и так и есть. Я сам притащил себя сюда. Сам разрешил Маку уехать. У меня все в порядке.

У меня все в порядке.

Обвожу взглядом потолок с лепниной, рассматриваю облупившуюся штукатурку, потом мой взгляд притягивают часы и ключ, лежащий рядом с ними.

Да похрен.

Вскакиваю с постели, натягиваю черное худи и выхожу из номера.

Я не знаю, куда иду – просто не могу больше сидеть в запертой комнате, наполненной пронзительной тишиной.

Запрыгиваю в тачку и отъезжаю.

К тому времени, как я понимаю, куда направляюсь, я уже на месте – рядом с домом тетки Бриэль.

В доме темно, и я уже собираюсь уехать, когда вдруг замечаю вспышку.

Какого черта?

Выпрыгиваю из машины и несу свою задницу вперед. Предчувствие не обмануло – это она, лежит на поддоне от ящиков, все еще в школьной форме.

Напрягаю мускулы, подходя к ней – а вдруг труп? – но вскоре понимаю, что она дышит, и меня накрывает чувство досады.

Внутри разгорается какое-то абсурдное раздражение.

– Просыпайся.

Бриэль вскидывает голову. Волосы закрывают ее лицо, пока она в панике крутится вправо-влево. В каком-то обдолбанном угаре она наконец смахивает серебряные пряди с лица и изо всех сил жмурится.

– Давай, давай, давай, – шепчет она, поднимает руки и пальцами осторожно постукивает по векам.

– Жаль тебя прерывать, маленькая Бишоп, но если ты пытаешься себя разбудить… ты не спишь.

Каждый мускул на ее тельце сжимается, пальцы слегка раздвигаются – так, чтобы сквозь них встретиться со мной взглядом.

И тут же ее плечи опускаются вместе с руками.

– Что ты тут делаешь? –