— Это, должно быть, Задранец. Пришли его сюда, — выпрямляясь, ответил Ваймс. — А остальным передай, что придется подождать.

Задранец забрался по лестнице, увидел сцену и только-только успел добежать до окна, прежде чем его вырвало.

— Теперь лучше? — спросил Ваймс, когда процесс закончился.

— Э… да. Наверное.

— Тогда приступай.

— Э… а к чему конкретно? — уточнил Задранец, но Ваймс уже спускался по лестнице.

Ангва зарычала. Это послужило сигналом Моркоу, что он может открыть глаза.

Женщины, — как однажды поделился Колон с Моркоу, решив, что молодому капитану не помешает совет, — женщины в мелочах бывают очень забавны. Им может не нравиться, когда их видят без косметики, они могут настаивать на покупке маленьких чемоданов, хотя вещей с собой берут гораздо больше, чем мужчины. Так вот, Ангва очень не любила, когда кто-нибудь смотрел, как она превращается из человека в волка и наоборот. Это было ее условие. Моркоу дозволялось видеть ее в обоих основных видах, но не в промежуточных, которые она принимала при превращении. И нарушение этого условия было чревато полным разрывом отношений.

Волки видят мир совершенно иначе.

С одной стороны, он становился черно-белым. По крайней мере, в той своей маленькой части, за которую отвечало зрение. Но, в то время как зрение уходило на задний план, на первый выходило обоняние, смеясь и высовывая руки из окна, демонстрируя всем остальным чувствам неприличные жесты. После этого Ангва помнила запахи как цвета и звуки. Кровь была темно-коричневой, с низкими басовитыми нотками, а черствый хлеб, как ни странно, приобрел звонкую яркую синеву. Ну а люди вообще представляли собой четырехмерную калейдоскопическую симфонию. При помощи носовидения можно было прозревать не только расстояние, но и время: человек мог постоять минутку и уйти, однако, с точки зрения носа, часом позже он все еще стоял на прежнем месте, лишь его запах чуть-чуть развеялся.

Уткнувшись мордой в пол, она быстренько обежала Музей гномьего хлеба. Потом вышла на улицу и обследовала окрестности.

Через пять минут Ангва вернулась к Моркоу и подала условный сигнал.

Когда Моркоу снова открыл глаза, она уже натягивала рубашку. Вот в этом у людей неоспоримое преимущество. С парой рук можно творить настоящие чудеса.

— Я думал, ты пойдешь по следу, — удивился он.

— По какому следу? — спросила Ангва.

— То есть?

— Я чувствую его запах, твой, хлеба. И все.

— Больше ничего?

— Грязь. Пыль. Обычные запахи. Ну, есть еще кое-какие старые следы. Например, я знаю, что ты был здесь на прошлой неделе. Очень много запахов. Жир, мясо, почему-то сосновая смола, старая еда… но я могу поклясться: сегодня здесь не было ни единого живого существа, за исключением его и нас.

— Но ты же говорила, что ВСЕ оставляют следы.

— Так и есть.

Моркоу взглянул на труп музейного смотрителя. Как ни прикидывай, как ни примеривайся, покончить жизнь самоубийством Хопкинсон не мог. Разве что он очень долго молотил себя буханкой гномьего хлеба.

— А вампиры? — предположил Моркоу. — Кроме того, они умеют летать…

Ангва вздохнула.

— Моркоу, если бы тут побывал вампир, пусть даже месяц назад, я бы это сразу учуяла.

— В ящике стола лежит почти полдоллара мелочью, — сказал Моркоу. — Но вор наверняка охотился за Боевым Хлебом Б'хриана. Это очень ценный культурный экспонат.

— У этого бедняги были родственники? — спросила Ангва.

— Насколько я помню, была старшая сестра. Я заглядываю сюда где-то раз в месяц, просто чтобы поболтать. Он дает мне подержать экспонаты… Давал.

— Вот это да, с ума сойти, — съязвила Ангва, не сдержавшись.

— Ага, это очень… приятно, — торжественно подтвердил Моркоу. — Напоминает о доме.

Ангва вздохнула и зашла в подсобную комнатушку. Все музейные подсобные помещения, как правило, битком набиты всяким ненужным хламом, а также экспонатами с сомнительным происхождением, такими, к примеру, как монеты с надписью «52-й год до Рождества Христова». И эта комнатка не была исключением. Тут стояли несколько верстаков с обломками гномьего хлеба, аккуратный ящичек с молотками-скалками, и повсюду были разбросаны бумаги. Около одной стены, занимая большую часть комнаты, высилась печь.

— Он изучает старинные рецепты, — сказал Моркоу, похоже пытаясь защитить репутацию старого хранителя музея даже после его смерти.

Ангва открыла дверь печи. Тепло затопило комнату.

— Ничего себе печка, — сказала она. — Для чего все это?

— А… По-моему, он выпекал метательные ячменные лепешки, — объяснил Моркоу. — В ближнем бою крайне смертоносные штуки.

Она закрыла дверцу.

— Надо возвращаться в Ярд, пускай оттуда пришлют кого-нибудь…

Ангва запнулась.

Близилось полнолуние, а в такие дни вести себя следовало очень осторожно. В облике волка было легче. Она сохраняла человеческий разум (или, по крайней мере, так ей казалось), в то время как существование становилось намного проще, — впрочем, быть может, она выглядела разумной не по человеческим меркам, а по волчьим. Так или иначе, когда она опять превращалась в человека, все резко осложнялось. Первые несколько минут, до тех пор пока не восстанавливалось морфогенетическое поле, все ее чувства были особо обострены: запахи чуть ли не валили с ног, а уши улавливали любой, даже еле слышный шорох. Кроме того, она ПОМНИЛА, что совсем недавно переживала. Волк может понюхать столб и сразу узнает, что здесь вчера проходил старый Бонзо, он был промокший насквозь и хозяин опять кормил его требухой. Но человеческий разум больше волнуют всякие почему да зачем.

— Тут есть что-то еще, — сказала она, тихонечко втягивая воздух. — Слабый запах. Неживого существа… Неужели ты не чувствуешь? Что-то вроде грязи, но не совсем. Что-то вроде… оранжевое…

— Гм… — тактично откликнулся Моркоу. — Вообще-то, не у всех людей нюх, как у тебя.

— Я обоняла это и раньше, где-то в городе. Не могу вспомнить где… Сильный запах. Перебивает остальные. Запах грязи.

— Ха, ну, на ЭТИХ улицах…

— Нет, это не… не совсем грязь. Пахнет острее. Раза в три.

— Знаешь, иногда я завидую тебе. Наверное, хорошо быть волком. Но время от времени и недолго.

— В этом есть и свои недостатки.

«Например, блохи, — думала она, пока они запирали музей. — И еда. И очень хочется надеть сразу три лифчика».

Ангва продолжала убеждать себя, что все нормально, что она держит все под контролем, — и в некотором роде так оно и было. Лунными ночами она бродила по городу… да-да, время от времени Ангва совершала набеги на курятники, но всегда помнила, что произошло ночью, и наследующий день обязательно возвращалась на место преступления, чтобы просунуть деньги под дверь.