Все были при деле.

Все прикидывались.

Чтобы жизнь доставшуюся пронесло без задержки.

К вечеру, после трудов праведных, с песней шли по домам, а бабы на пороге встречали, боталами на шее качали.

И только малоумный старик Бывалыч, вдумчивый и степенный, в игры не играл, дурака не валял, а по полю ходил и делом занимался: из горсти золу сеял.

Дождичком прольет – солнышком пропечет – к зиме дрова вырастут.

Вырастут дрова – протопим печь – новую золу высеем...

3

А возок уже катил в их сторону по грязям-ухабам, через поля-пустоши: прямо ехать – три дня срока, грязи с болотами объезжать – три года.

Жались к земле поселения, как нуждой прибитые, от поборов, войн, вечных пожаров лютости.

Проглядывал народ по избам-землянкам, бос и ободран.

Лукоеды-огуречники. Гущееды-краюшники. Лапшееды с водохлебами. Голодран с голодуном.

– Вчера приходи, – отваживали неласково, и он катил дальше, скучный и раздражительный, в глушь забивался, в малохоженность: спрятаться и пересидеть.

Лес стоял без краев. Лес-непролаз. Не лес – море, которое не переплыть, не вычерпать, дна не достать.

Молодым войдешь – стариком выйдешь.

Лошадь переставляла ноги без особой охоты, седок взбулькивал на ухабах и ко сну клонился, а щека дергалась – не уймешь – от самой от московской заставы.

Попался царю под милостивое благоволение, отпущен без возврата на отдых-кормление, пожалован на прощанье гербом фамильным – кукиш на лазоревом фоне, порадован деревенькой за шутейную службу: которая приглянется, и та твоя.

Но нагнали у заставы слуги в черных одеждах, руки покрутили, ножом пузо пощекотали: батюшка-царь вдогон послал.

Главный кромешник Схорони Концы, худородный и скверный, всякими мерзостями исполненный, попер на него жарким конем, выкаркнув с высоты царское повеление:

– На части рассечь и под лед спустить!

Завалили на траву, голову заворотили, горло ножу открывая, – это у них скоро.

– Где лед-то?.. – захрипел, вырываясь. – Батюшка-государь велел под лед. Безо льда не согласен!..

– Верно, – сказали. – Льда нету. Живи пока что, до зимы обождем.

И ускакали назад, наглые и довольные.

Ты, шут, шутил, пошутим и мы с тобой.

Хохотал, верно, царь от пересказа: "Безо льда не согласен!..", хохотали бояре – попробуй не похохочи, шут Капсирка тузил шута Матросилку, Лгало дразнил Подлыгалу, злой карла Страхулет, не сгибаясь, гулял под обеденным столом, бояр щипал за причинные места, а они лягали его в ответ, пребольно и неприметно, – щека дергалась и дергалась без конца, веко на глаз натекло, похоже, навсегда.

Был он рыхл, грузен теперь и сонлив, мякотью оплывал в глубинах возка, будто не его высмотрел царь из ватаги скоморохов, черноглазого, румяного, смешливого, кувыркливого, пальчиком поманил к себе, и он без раздумий вскочил на запятки.

Горох Капустин сын Редькин – взят ко двору в дураки.

Послужить батюшке сердечным хотением.

Напяливал цветастые бабьи одежды, насурмливал брови, нарумянивал щеки, подкладывал груди повыше, зад позаманчивей, под мышки совал сушеные телячьи пузыри, стыдные издавал звуки к месту и не к месту.

Боярин шагнул, а пузырь – прук.

Дьяк поклонился, а пузырь – трук.

Посол грамоту раскрыл – бздрук.

Боярин пугался, дьяк спотыкался, посол со срама валился замертво, но хохотал батюшка-царь на невиданную прежде потеху, кисла до слез царица-матушка, гоготал царский двор – попробуй не погогочи, и даже слуги-кромешники, звери кровоядные, ухмылялись поощрительно на разрешенное баловство.

Работа не тяжкая, еда не постная, перина не жесткая: пук да тпрук.

Девкой бегал по хоромам, привычно подбирая подол, постреливал на сторону озорным взором, вертел прельстительно задом, – вот только батюшка-государь глаз положил на чернявенькую, румяненькую да смешливенькую: царю как откажешь?..

Прыгнул на запятки – отслужи своё.

А возок уже въехал на мост, тяжело проскакал по бревнам, колесом завалился в щель и завяз.

Приехали.

Проснулся, повел по сторонам глазом: двое на сосне сидели и на возок глядели, двое из-под моста вылезали, рты на него разевали.

Бороды у седока нет. Груди отвисли. Зад отклячился.

– Здравствовать тебе, боярыня-матушка!

4

Глядел на них. Не моргал. Лоб щурил.

– Вы кто?

А они – радостно:

– Мы-то?.. Мы, матушка, баловники. Куролесы-глазопучники. Блекоталы с шалопутами, краснобаи-потешники – хоть на что хошь!

Стояли, глаза пучили, ногами выплясывали: молодые да нестёганые.

Обиделся на их веселье-молодость, на рыхлость свою, немощность, сказал грубо:

– Как звать?

– Сегодня или когда?

Подумал:

– Вообще.

– Нету у нас такого – вообще, – сообщили с восторгом. – Сегодня мы Анашка да Ивашка.

– А вчера?

– Вчера, – важно сказал один, – я был Францел Венциан, а он Волчий Объедок.

– Кто Объедок? – грозно спросил другой.

– Ты Объедок.

– Чей?

– Волчий.

– А ты?

– А я – Францел Венциан.

– Понятно.

Бяк! – и по уху.

– Ты это кого? Ты кого это? Францела?!

– Его самого.

– Венциана?!

Шмяк! – и в ответ.

– Хватит! – прикрикнул на них. – Не то по головам пройду.

Встали. Поглядели с интересом.

– Ты кто есть?

– Кто надо. И грамота царская при мне.

Подпрыгнули. Под ноги кувырнулись.

– Прости, ваше всячество!

– Помилуй, ваше гдечество!

– Ваше кудачество!

– Ваше комучество!

– Отчегочество! Почемучество! Зачемчество и затемчество! Иззачегочество – иззакогочество!..

– Кончили? – спросил.

– Кончили, матушка.

– Возок тащите. Не ночевать здесь.

В затылках почесали:

– Это не мы. Это Кирюшку звать надо. Он у нас силач.

– Зовите Кирюшку.

– Да у него сон по неделе. Спит – изо рта пар валит. Тут возок брось. Пусть стоит.