Открыв дверь второго вагона, я оказываюсь в первом. Как в начале. Я покидаю город. Поезд едет мимо полей, где навалены горы костей. По ним ползают вниз и вверх, то карабкаясь, то съезжая на землю, сотни слепых детей. В руках у них черные картонные птицы тридцатиметровой длины. Толстокожие старики, все время пускающие газы, пытаются распрямиться, когда мимо проходят женщины, закутанные в лохмотья, чьи головы покрывают широкие попоны. Одна за одной, женщины минуют тысячи домов со стенами из сгнившего мяса. Окна — словно раны на трупах, оттуда высовываются карлики в терновых венцах. В хижине кто-то опорожняет тазик, на глинистую землю шлепается что-то черное; оно шумно дышит и роет землю, пока не исчезает. Вот так, в последнем вагоне, мы пересекаем границу города.

Поезд никуда не направляется, а просто едет вперед. Конечной остановки не существует. Реальность начинается с его второго колеса. По мере движения поезда возникает путь, вырастают рельсы — точно с такой же скоростью. Но моя цель — пройти в голову поезда, где нет машиниста, потому что все механизмы работают сами по себе. Моя задача — заставить их повиноваться.

Я один. Не исключено, что мне придется поверить: то, что я вижу — это на самом деле то, что я вижу. Возможно также, что я — пустая форма, без глаз и других органов чувств, похожая на внутреннюю поверхность шара. Возможно, поезд движется внутри меня. Я не могу отрицать, что бесконечная череда вагонов не относится к моей личности. Но как знать — не локомотив ли я, тянущий поезд, который пожирает себя, начиная с хвоста?

Во втором вагоне я встречаю Второго и Третьего. Предыдущий вагон исчез. Мы снова в последнем. Бесконечное множество вагонов отделяет нас от локомотива. Так мы считаем. Этот поезд может состоять всего из одного вагона, в котором мы сейчас едем. Вместо того, чтобы двигаться вперед, мы наблюдаем за его превращениями. Возможно, что этот вагон и есть локомотив, а мы трое — машинисты. Или нас не трое, а только один — я сам, умножившийся и утративший память. Что я утратил память, в этом я твердо уверен.

Опять в последнем вагоне. В конце поезда, который предположительно едет вперед. Покидаем город. Пустынные места, где вместо земли — толстый слой кожи. Время от времени в ней разверзается рана в виде колодца, сквозь которую можно заметить разлагающийся живот; дети-паралитики с ногами, отягощенными ортопедическими аппаратами, лежа ничком, погружают в нее черные языки. Куски старческих тел — половина торса, плечо, голова, пара рук, — пожираются морщинистыми созданиями, которые шумно выдыхают, извергая облака костяного порошка. Тучные обнаженные женщины заплетают свои неимоверно длинные волосы на лобке в десятиметровые косы. В небольших щелях, вырытых как убежища на случай войны, прячутся карлики без нижней челюсти. Внезапно на эту гигантскую кожную опухоль кто-то выливает тазик, из него выплескивается глаз.

Наша цель — остановить превращения поезда.

Нас не трое и не один. Может быть, это первый вагон, а вовсе не последний. Я не могу отрицать, что мы — всего лишь отражение другого поезда. Возможно, мы — две железные стенки, вдоль которых тянутся ряды кресел.

Мы движемся. Окон нет. Нет и дверей. В сиденья вмонтированы хрустальные гробы, наполненные водой: прозрачные аквариумы, где плавают мертвые, делая вяло-бесстыдные жесты.

Через стекло они протягивают пожелтевшие снимки, играют на скрипках, подбитых бархатом.

На полу, в футляре от скрипки, лежит брошенный кем-то ребенок с длинными резцами и серой кожей. Сидя среди тканей, распадающихся в тот самый момент, когда их ткут, он поет:

Мать моя, я отвергаю твои груди, запечатанные воском,

молоко в порошке, которое не могу высосать, твое огромное тело, в котором теряюсь, оголодавший, я скачу по обрывистым склонам, до самого верха, почти до твоих волос, сваливаюсь в лощины материнского тела, цепляясь за волоски, как за хилые кусты, годы и годы — у меня выросли усы — я карабкался наверх, чтобы добраться до рта, превратившись в старика потного и тощего, раздробленного твоими зубами, большими и острыми, как готические соборы.

Мы движемся. Ни окон, ни дверей. Въезжаем в туннель. Хрустальные гробы встают вертикально: мертвецы в них плавают, кое-как видят друг друга, переговариваются вполголоса. У них растут волосы, лица искажены тиком. Один из гробов разбивается, и на пол выпадает мертвец — он как будто задыхается; подобно выброшенной на берег рыбе, он озирается вокруг, открывает и закрывает рот, умирает своей смертью и поднимается, вновь живой, тело его изъедено червями, неожиданно он чувствует их укусы, ему больно, мозг его грызут изнутри, он кричит, открывает пустой гроб, закрывается в нем, мочится, наполняет желтой жидкостью стеклянную клетку, задыхается, опять умирает, чтобы снова достать старые снимки с элегантными женщинами, чьи лица покрыты мушиным пометом.

Мы бредем в одиночестве по вагонам. Мы потеряли друзей. Не помним, откуда идем. Не знаем, что ищем. Как ублюдочные Генералы, мы проводим смотр мумиям, медленно плавающим в гробах, охваченным медленным сном. Нет машиниста. Нет поезда. Есть туннель на колесах, полный мертвецов, которые молятся, хотя должны храпеть. Иногда один из хрустальных гробов встает на торец, и труп, задыхаясь от воздуха, машет руками, ищет убежища в ворохе сгнивших портретов. Какая-то свинья, похоже, роется в куче опавших листьев. Одинокие, мы едем в последнем вагоне и вечно будем покидать город. Проезжаем мимо стеклянных поверхностей. Разобранные на части легкие, воздушные конструкции. Здания, у которых нет ничего внутри. Руки колыхаются, словно занавески. Горожане, стоящие на коленях перед гигантскими яйцами, бьются головой об их стенки, желая проникнуть внутрь. Особо фанатичные долбят их, пока не откалывают кусок скорлупы, кричат в религиозном экстазе, но недолго: поток белка и желтка вскоре захлестывает их. По липкой жидкости плывет тазик с отрезанным членом.

Видеть так, как мы видим видящих нас; понимать, что для того, чтобы понять, мы должны ослепнуть.

Знать окончательно и бесповоротно, что поезд — это коридор, заканчивающийся тупиком. Мы должны перехватить управление не у машиниста, а у самих себя. Умереть еще и еще, — мы всегда умираем недостаточно. Быть трупом трупа трупа. Забыть. Полететь по воздуху, в то время как вагоны уходят под землю.

Нас будит пение — хриплое, печальное и ранящее, подобно стреле:

Замечталась в летний день я, но отпрянула в смятенье: смерть нависла черной тенью. Горы мнила побороть я, — мне сулили пораженье. За порывы и стремленья жгли и жгли меня водою из моей же жалкой плоти. Крылья за моей спиною выросли в моче и рвоте.

Как мы забрались сюда? Должно быть, прошло много времени. Обмотанные тонкими и прочными нитями из слюны, как черви в коконе, мы почти что обречены на неподвижность. Преодолевая боль, мы слегка поворачиваем голову и видим сквозь просвет между нитями, что свисаем с железной крыши какого-то кабака. Стены испещрены следами от пуль и пятнами крови. Нас обматывает своей паутиной громадный серый паук, на лапах которого вытатуированы цифры. Его подбрюшье испускает теплые испарения, умеряющие пронзительный холод от стали и цемента. Нам не хуже и не лучше, чем обычно. Если хорошо подумать, то даже лучше. Мы лежим в позе зародыша, сообщающей нам глубокое спокойствие, нити, приклеившись к плащам, ласковые и теплые, как языки, защищают нас, а восемь лап легонько покачивают кокон. Эти движения вместе с монотонным пением убаюкивают. Возможно, мы только что родились или нас готовят на обед. Нам все равно — лишь бы все время случалось что-нибудь, что вырывает нас из бездонной пропасти слов и бросает в безжалостные дебри плоти.