Но какие бы драмы и потрясения ни случались, когда мы на следующий год приезжали в Гу, нас троекратно, как принято в Провансе, целовали в щеки. Затем мы обменивались простенькими подарками, и каждый из нас думал, насколько мы счастливы вместе в этом сказочном, прекрасном городке. Мне больше всего понравилась перемена, о которой мы узнали на Рождество пару лет назад. Поздно вечером мы втроем ехали из марсельского аэропорта. Гу поражает удивительной тишиной, особенно людей, которые только что прилетели из Нью-Йорка, где тишину можно представить, лишь обладая буйным воображением. В одиннадцать вечера в Гу не раздавалось ни звука. Могло показаться, что ты лишился слуха. Мы оставили машину на вершине холма у средневекового замка и стали спускаться мимо дома с выставленной на улицу клеткой с канарейками. Ее пернатые обитатели по непонятным причинам всякий раз пугали моего героического кота. Пока мы шли к нашему дому, наши шаги звучали ударами грома. Открыли входную дверь и ощутили волну радости. Дом, принадлежавший Элизабет Хопкинс, был неповторимым местом и в реальной жизни, и в наших сердцах, и теперь, как и каждый год, мы с восторгом переступили порог. Окинули взглядом помещение: не появилось ли на полках новых книг, не переставлена ли мебель, нет ли новой кухонной утвари, постельного белья, украшений. Нортон поступил, как в каждый наш приезд, что меня всегда удивляло, — бросился к тому месту, где я обычно ставил ему миски для еды и воды, сел и выжидательно посмотрел на меня. Если кто-то считает, что у кошек нет памяти, скажите, каким образом кот, живший целый год в своем доме и лишь на неделю попадавший в Гу, до дюйма знал, куда бежать за кормом?

Но давайте закончим историю. Положив Нортону французской еды на законное место, мы распаковали вещи, удалились в уютную спальню с видом на величественный Люберон и крепко уснули. А утром, проснувшись, прошлись по городку — это заняло не больше пятнадцати минут, — высматривая, что в нем изменилось за год. Восстановили развалины в самой высокой точке поселения, и они превратились в ветряную мельницу, такую, какая, очевидно, была здесь много сотен лет назад. Открылся новый крохотный магазин. Именно крохотный — вся его площадь не превышала двух соединенных вместе разменных касс подземки. Он был закрыт и мы, даже прижавшись лицами к стеклу, не поняли, чем в нем торгуют. Вот и все перемены. Остальное как будто сохранилось без изменений.

Так мы решили.

В подобающий час мы постучали в дверь наших приятельниц Анны и Ханны. (Что приятно в Гу: от любого жилья до всякого другого места расстояние не больше сотни футов. Дом Анны примыкал к нашему двору. Дом Сильви отстоял на десять футов от дома Анны и находился на другой стороне улицы. В пятнадцати футах от нашей двери располагался дом Дэни). Анна и Ханна угостили нас чаем, поставили плошку с водой для Нортона, и Анна с жаром заговорила о переменах в Гу. Немного смущенный ее тирадой, я спросил:

— И что же здесь такого нового?

И почти пожалел, что задал вопрос.

Раньше в городке было два ресторана, теперь три! (Когда мы только начали сюда ездить, работал всего один, но мы не стали ей об этом напоминать.) Патрик, хозяин первого ресторана под названием «Бочонок», открыл над своим бистро номера с завтраком. И что самое ужасное: новый магазин, который мы видели в центре, оказался вовсе не магазином, а небольшим туристическим бюро. Туристы могут приезжать туда, присылать факсы, заказывать гидов и… и… и… — Анна была так расстроена, что не могла закончить фразу и в отчаянии махнула рукой. — Гу превратился в Чикаго.

Мы попытались ей объяснить, что три туриста, заглянувшие туда купить карту, — это совсем не Чикаго. Но у нас ничего не вышло. Убедить ее не удалось.

— Перспектива — вот чего нельзя упускать, — сказал я Нортону, когда мы вернулись домой. Кот сидел на черепичной крыше за окном гостиной — на своем любимом месте — и нежился на солнце, взирая на склоны Люберона. А у меня появилось радостное чувство, что не надо тревожиться о каких-либо переменах в будущем Нортона.

В большинстве случаев, приезжая в Гу на Рождество, мы старались день или два провести в Париже. Мы с Дженис любим Париж, и нам там всегда хорошо. Но никто не любил эту столицу сильнее Нортона.

В Городе Света он ходил с нами повсюду: на завтрак, на обед, на ужин, прогуливался по улицам. Нередко люди останавливались с ним поболтать, и бывали случаи, когда его узнавали. В ресторанах его потчевали вкусными блюдами и угощали напитками (уточню, молоком), и он везде чувствовал себя как дома: и в великолепно ухоженных парках, и в дружелюбно настроенных к четвероногим посетителям кафе.

Однажды мы с Дженис решили пройтись по магазинам на рю Жакоб и прилегающих улочках в Шестом округе, где множество антикварных лавок. Задумав в последний момент купить друг другу рождественские подарки, мы договорились разделиться. Кот, естественно, отправился со мной, уютно устроившись в наплечной сумке. Мы заглянули в несколько магазинов, а затем оказались в том, который мне особенно нравился и куда я в прошлые годы часто заходил. Мы любили здесь бывать не только потому, что хозяйка продавала красивые вещи, но еще и потому, что, узнав меня, она начинала произносить французские слова очень медленно, и у нас получалось нечто вроде настоящего разговора. Мне доставляло огромное удовольствие притворяться, что я могу говорить по-французски, и она была настолько любезна, что потакала моим фантазиям.

Помню, в последний раз, оказавшись здесь, я объяснил ей, что мы остановились в Гу, и она ответила, что прекрасно знает этот городок, потому что неподалеку живут ее родственники. Когда она нас увидела, ее глаза засветились. (Я хоть и тешу себя фантазиями по поводу своих способностей говорить по-французски, но у меня не было иллюзий, почему она меня запомнила. Просто я был единственным человеком, который регулярно заходил в ее бутик с котом на плече.) Женщина расплылась в улыбке и сообщила, что после нашего прошлого посещения она сходила в книжный магазин и купила французский перевод книги о Нортоне. Ей всегда нравился мой кот, а теперь она обрадовалась ему вдвойне. Мы несколько минут поболтали, а она в это время гладила его по шерстке. Спросила, на самом ли деле происходило то, что описано в книге? (На самом.) И так ли вел себя Нортон, как я рассказывал? (Точно так.) А затем заметила, что, продолжая беседу, я смотрю мимо нее, поверх ее плеча — туда, где стоял самый красивый антикварный письменный стол из всех, на какие я когда-либо положил глаз. Это был стол конца восемнадцатого века. Но я совершенно не умею описывать мебель — начинаю нести ерунду вроде: «Перед выгнут, ручная резьба, ножки веретенообразные». И не важно, насколько красив этот стол, по моему описанию выходит, что он сродни той парте, за которой я сидел в третьем классе. Этот стол впечатлял, и на этом я остановлюсь. Настолько впечатлял, что я решил пойти практически на любые жертвы, только бы он стал моим. Но, взглянув на ценник и обнаружив, что вещь стоит около двадцати тысяч долларов, понял: это очередная моя фантазия. Вместо того чтобы сразу купить, я начал что-то восхищенно бормотать и попросил хозяйку магазина рассказать историю стола. В это время в лавку зашел какой-то человек — он увидел стол с улицы и захотел рассмотреть его поближе. Вчетвером — двое мужчин, женщина и кот — мы проговорили минут пятнадцать, восхищенно глядя на стол. И я все более убеждался, что мой конкурент — не фантазер. У меня сложилось впечатление, что он в любой момент может полезть в карман и заплатить за прелестную штучку бездушными, твердыми франками.