А. резко ответил, что пустота кроется в прекращении мысли.

Первый день Рождества. Я зашел к Йерру.

— Вот преданный друг! — воскликнул он, увидев меня.

Мы с Глэдис вышли вместе, чтобы помочь с уборкой на улице Бак. Й. предпочел остаться в своем кресле. Он, видите ли, крайне утомлен! И потом, он совсем не выспался!

Сообщил нам, что оказывает явное предпочтение креслам, ибо кресло — единственный предмет интерьера, «в» который — а не только «на» который — язык позволяет своему хозяину усесться.

26 декабря. Улица Бак. Я — пройдя к нему в комнату:

— Говори, говори! Похоже, что разговор утешает.

— Нет, — бросил он и резко отвернулся.

Потом я и сам подумал, что фраза, произнесенная мной, звучала наивно. В высшей степени наивно. Он глядел на меня с испугом. На нем была желтая пижама, и это выглядело нелепо. Он как будто хотел сказать: с тех пор как люди говорят, кому они смогли помочь? Какой страх смогли умерить, отогнать? Я замолчал. И подумал: «Все, что выражает речь, не способно нас освободить. Иногда она одобряет, проясняет, порицает. Иногда позволяет видеть — тем, кто утешается видимым; иногда позволяет что-то понять, видя, хотя это и есть стремление к слепоте. А слепоту — для тех, кого утешает ослепление, — разглядеть еще труднее».

Вдруг он заговорил:

— Я сейчас на грани утраты разума, утраты всего Всего! У меня внутри полный разгром — мой личный, но полный. День тянется нестерпимо долго. Ночь продолжается бесконечно. Мой мешок с провизией пуст.

Я пролепетал, что его слова не имеют никакого смысла. Какой провизией факт нашего рождения в той или иной день одаряет нас? Но он меня не слушал.

— Ты посмотри, как я постарел! Я выгляжу жалкой развалиной! Мне кажется, что у меня кожа обвисла, и это ясно видно. Вон она — собралась складками вокруг глаз!

Я не ответил. Наступило долгое молчание. Потом он сказал, совсем тихо, сквозь зубы, словно принуждая себя:

— Будь у меня хоть какой-нибудь ориентир, любой — чему или кому я бы всецело доверился, — я бы нашел в себе силы жить.

Я как мог постарался разрушить в нем эту химерическую надежду. Говорил запинаясь. В тот момент, когда я встал, собравшись уходить, он сказал:

— Все застыло, все дышит несчастьем.

— Нет, все движется — и движется так, что может показаться неподвижным… и бесцельным. Не приносящим ни счастья, ни беды.

Среда, 27 декабря. Р. зашел за мной. Мы немного прогулялись вдвоем. Потом пообедали на улице Ла Бретонри.

— А. устраняет препятствия к смерти! — напыщенно объявил Р. И добавил: — Он ищет лазейки там, где ничто не удерживает его в заточении.

День святых невинных младенцев[23]. Йерр виделся с Божем. Бож сказал ему, что не пойдет туда 1-го числа — если предположить, что Э. на это надеется. Дешевый театр. Бесконечное попустительство. И этот вечный похоронный плач…

Йерр объявил, что вернее будет выразить это существительным «томление». Или менее устаревшим — «грустью». Или «омертвением». «Депрессия» в его глазах не значила ровно ничего. На это я возразил, что слова «пустыня, засуха, депрессия»[24], какими бы геологическими они ни были, все-таки являются выразительными языковыми средствами.

— Вы любите образы, — ответил он мне.

А разве ваши mortificatio, languor, tristitia — не образы?[25]Разве в старину ими не оценивали состояние неба или моря? Или блеклость растений?

— Ну разумеется, употребление этих слов восходит к самым древним истокам языка. Однако в современном значении они куда меньше соответствуют старинному своему смыслу — оно их утяжеляет, выхолащивает, обедняет…

— Какими бы древними ни были эти слова, они от этого не становятся менее бесполезными. Старинные сравнения? Это крики, не имеющие возраста. Все это ничего не означает. Служит лишь для того, чтобы распознавать несчастье и делиться им с другими. И чтобы развеивать скуку.

Я позвонил Элизабет из квартиры Йерра. Спросил, не стоит ли нам с Йерром зайти к ним 1-го, — может, наше присутствие его хоть немного утешит. Пусть знает, что мы всегда готовы помочь.

Элизабет ответила, что не уверена, хочет ли он этого. Не лучше ли мне зайти завтра?

Пятница, 29 декабря. Виделся с Э. Она долго говорила о нем. О том, что, может быть, лучше оставить его в покое. 1 января они хотят побыть вдвоем. Его страшит присутствие даже нас, друзей, — оно только усугубляет его тоску. Вот и рождественское застолье в нашей компании он поставил ей в вину. Все его внимание устремлено на воображаемую боль, он с головой ушел в эту манию, он сконцентрирован на своей беде, пытается уберечь ее, замыкая в себе, в своем беспричинном нарциссическом, исступленном саморазрушении.

Его подозрительность лишь углубляет пустоту. Он тяготеет к молчанию, к смерти, которая кажется недостижимой, к избавлению, в которое не верит, и, что бы ему ни говорили, это не разгоняет его отрешенность.

Он без конца жалуется на свои несчастья или на то, что считает причинами своего нынешнего состояния, своего поражения. Причинами того, что кажется ему отверженностью. Терзает себя непрерывными разговорами о близкой смерти, и они его возбуждают, как наркотик. Он уже не может остановиться, ему нужно без конца пережевывать и объяснять мотивы своего «падения», исступленно оправдывать все то, что как раз и доказывает его неправоту, восхвалять несуществующий заговор и воображаемое превосходство реальности, чтобы подчеркнуть и обосновать презрение, которое, как он думает, мы должны к нему питать; чтобы упиваться собственным ничтожеством — ведь он же так хочет стать жалким, презренным ничтожеством — не так ли, Элизабет? Не так ли, Элизабет?

— Бывают дни, — продолжала она, — когда на его лице написана наивная обида ребенка, готового расплакаться и желающего, вопреки всему, чтобы его пожалели. Да, он хочет стать пустым местом, недостойным меня и Д., главной причиной всех несчастий на свете, но при этом отчаянно уповает на нашу любовь.

Он совсем ничего не делает. Заполнить бланк, помочь по хозяйству, вымыть посуду, вбить гвоздь — все это требует от него неимоверных усилий. Все кажется неподъемной задачей. И он часами сидит неподвижно, ведя бесконечный диалог со своим вторым маленьким «я», усопшим и невозвратимым, или, вернее, горько оплакивая себя «того», которого никогда не любили, но которого следовало любить, и который стал им теперешним, и который стал недостоин его самого.

Я прошел к нему в комнату.

— Каждое утро, — сказал он, — одно и то же чувство, всплывающее из глубины веков, — чувство отчаяния приходит с наступлением дня. — И мрачно добавил: — Увядшие цветы, струны музыкальных инструментов обвисшие или лопнувшие. Голова, посыпанная пеплом… Взгляд, который я устремляю вовне, все обесцвечивает. Ну признай же, что здесь все обесцвечено!