С другой стороны, он преувеличивал, будто разговаривал с ними, припоминая, что был в квартире совсем один, обращаясь к ним громко и внятно (и не без иронии!), благодаря за заботу: очень мило… Таким образом он брал реванш, ощущая удовлетворение, ибо тем самым взвешивал собственное отношение к этим людям. Он конкретно, наглядно озвучивал связь с ними, причем откровенно играючи. Он глубоко сознавал, что для нейтрального слушателя все эти моменты представляли собой несправедливое требование и что, как ему довольно часто говорили, в его тогдашних переживаниях присутствовала определенная доля иллюзорности. Тем не менее он не собирался ничего затушевывать, делая ставку на слушателя, который, будучи беспристрастным и непредубежденным, сначала признаёт и разделяет его аргументацию, а затем делает из этого собственные выводы. Во что все это выльется, его совсем не интересовало. Он желал лишь следовать фактам, иной подход был для него неприемлем.

Между тем отношения, связывавшие обе стороны, становились все более тесными. Он не только во все возрастающей степени и по всем параметрам выстраивал их в направлении центра, реально исходя из факта их наличия и концентрации влияния, которое ощущал и воспринимал повсюду. Он всегда реально сознавал, что его телодвижения живо фиксируются ими с противоположной стороны, поэтому если он не реагировал сразу и не добивался результата, об этом им было всегда доподлинно известно. Иногда его предостерегали и даже порицали, например, игнорируя его действия. Тогда в нем сформировалось убеждение, что они стараются повлиять и на его материальное положение, облегчив получение им заказов и как бы компенсируя невыплаченные гонорары. Нет, не впрямую, не путем откровенно циничной передачи денег наличными, не это он хотел сказать. Они просто-напросто проявляли о нем заботу, и он был уверен, что тем или иным завуалированным способом они воздействуют на его положение. Так, в начале января ему позвонили из литературного отдела одной мюнхенской газеты и поинтересовались, пристроил ли он уже куда-нибудь свою статью о паразитах. Видимо, им стало известно о его работе над этим материалом. Интересно, каким образом до редакции дошла эта информация? От кого только, если не через них, ведь они беспрепятственно были вхожи к нему.

Он был вынужден проявлять заботу о них, выслеживать их, изучать их поведение, набираться опыта в восприятии самых незначительных на первый взгляд признаков, воспринимать меняющиеся обстоятельства. Конечно, и они не были свободны от ошибок. Ему вспомнилось, как однажды, придя домой, он ощутил в собственной квартире странный запах, говоривший о физическом присутствии здесь чужого человека, который скорее всего находился в состоянии стресса. В другой раз он обнаружил в своей квартире записку, можно сказать, памятный листок, на который был нанесен ряд цифр. Это был телефонный номер одного книжного магазина, так что след в итоге оказался бесполезным. Со временем между ними завязался некий неравный диалог, в котором обе стороны более или менее внятно обозначили свои взгляды. Как уже было сказано ранее, они предостерегали или отговаривали его от чего-то. В иных случаях они проявляли большее понимание, из-за чего порой ему казалось, что хоть он не видел и не слышал ни намека на улыбку, тем не менее как бы воспринимал колебание воздуха, словно они давали ему понять: ты нас испытывай, бросай нам вызов! Пробуй нас перехитрить! Порой у него было ощущение, словно они только и ждали: он последует за ними, отправится на их поиски, станет их отслеживать, будто это входило в их планы, и что в их затаенной злобе по данному поводу присутствовал еще элемент кокетства.

У него зародилось еще одно предположение. Эту активность противоположной стороны, эти сориентированные и спланированные цели-мишени или то, что он воспринял как их улыбку, то есть, собственно говоря, интимные элементы их взаимоотношений, он стал воспринимать (а может, еще не стал) как эмансипацию, порождение, выделение и вычленение, короче говоря, как выявление признаков человека, как его исключительную концентрацию, жизнепроявление которого в определенной степени выразилось в этом деле или, как говорится в пословице, в его душе и теле. И план, и запланированность — все это уже ощущалось, уже наличествовало, это средоточие элементов личности Левинсона — целенаправленный, сбалансированный дьявольский план, и самые совершенные планы.

Об объекте планирования он знал и размышлял уже тогда, ведь с приближением этого процесса они оставались открытыми. Таким образом, он уже был близок к тому, чтобы признать некое дружеское соучастие, которое, с одной стороны, было ему в тягость, а с другой — даже льстило его самолюбию. Такая раздвоенность, к сожалению, не позволила ему отнестись к своему визави с должной серьезностью.

Тут ему припомнилась поездка на поезде, в которую он отправился на собственный страх и риск, чтобы по крайней мере временно стать невидимым для своих новых друзей. Тогда в поисках материала он поехал в Грац (сейчас он уже и не припомнит, как ему это удалось). Как-то он стоял в заднем тамбуре переполненного вечернего поезда, ухмыляясь, с трудом подавляя икоту и смех… Наверное, пассажирам вокруг казалось, что у него истерика, он сошел с ума или пьян. В Граце ему предстояло заняться поисками портрета, из-за чего пришлось поехать туда, в центр земли Штирия. Речь шла о портрете проживающего в Граце автора, с которым он собирался встретиться и побеседовать. Этот господин вовсе не был преклонного возраста, однако за два дня до встречи, о которой они условились заранее, он скоропостижно умер. Новость, о которой он узнал лишь на железнодорожном вокзале Граца из одной местной газеты, буквально потрясла его и показалась своего рода наказанием (из-за утайки этой поездки). Восторженное и оптимистическое настроение мгновенно исчезло. Он тем не менее решил навестить друзей и родственников покойного, чтобы теперь, хотя и в ином ключе, все же завершить свой творческий замысел. Он был первым, кто в этом печальном случае располагал бы надежной информацией, которой немедленно заинтересовался весь мир и прежде всего, разумеется, его заказчики, однако неожиданно ощутил неспособность даже приступить к написанию задуманной статьи. Мысленно отключившись от всего, он бесцельно разгуливал по улочкам Граца. Выбросив из головы всякие договоренности и обязательства, он предпочел заглушить память о покойном обильной порцией алкоголя. На другой день он взял себя в руки и поспешно сочинил текст, который затем неоднократно переписывал, сокращал и, наконец, в самом обезличенном виде отправил в редакцию, которая, кстати сказать, уже давно опубликовала собственную информацию по этому поводу и некролог.

Вскоре после поездки в Грац имел место первый, случайный контакт с Кремером. Во время прогулки, которая вновь привела его на любимую набережную Эльбы, он вдруг столкнулся с этим человеком (Кремером). Это была случайность, которая лишь много позже, уже задним числом (он ведь совсем не был знаком с Кремером!), показалась ему абсолютно невероятной и значение которой он никак не мог осознать. Там, вблизи огромных пакгаузов, ему повстречалась парочка, которая поначалу привлекла его внимание тем, что, как окрыленная, в полуобъятии и в развевающихся на ветру пальто, выпорхнула, не оглядываясь по сторонам: он уже не очень молодой, коренастый, простоволосый мужчина, и она — значительно моложе, по внешнему виду вполне могла сойти за его дочь. Эта явно не равноценная пара сразу привлекла к себе его внимание и вызвала симпатию.