Когда, в какой несчастный день он сюда впервые пришел и откуда, где кибитку свою поставил, какого рода и племени сам был? Никто того не знал, никому в том чуден джигит не давал ответа. Многие его уже видели, а кто увидал первый, того не знали.

Странен видом приблудный джигит. Холод на сердца ложится от его вида, дети с криком по ночам просыпаются, девки-красавицы в истоме мечутся, молодежь зубами скрипит, старики грозно хмурятся.

И не видали до тех пор таких богатырей и не слыхивали…

Черный малахай[22] бараний на голове, гривой косматой по плечам треплется, черный халат, черная рубаха даже, черные чимбары[23], черен и конь под седлом, без пятна, без отметины. Лицо только бело у джигита, снега горного белее. Стоит ли на месте джигит, скачет ли по степи, ветру навстречу, гневен ли, радостен – ни кровинки в этом мертвом лице не появится. Брови над носом орлиным срослись, тонкие губы улыбки не знают, очи, что уголья, искрятся, как у волка по ночам. Не носит джигит при себе никакого оружия, не по нашему поступал обычаю: ни ножа у него на поясе не было, ни саадака[24] за седлом со стрелами, ни клынча[25] сбоку криволунного, ни копья гибкого, конским хвостом опушенного. Не было даже нагайки[26] ременной в руке – да такому коню нагайка и не требовалась!

Стоит диво черный конь – не шелохнется, идет – топота легких ног не слыхать, скачет – угона за ним нету; от первых скакунов наших, как от столба стоячего, в землю зарытого, уходит.

Сегодня, слух идет, его на солонцах за Иргизом видели, а завтра, слышь, за шесть дней пути, на Ори, а то и дальше где, на русской границе – кочевой народ дивным батыром дивуется, горя себе наживает…

Скажет слово черный джигит, – словно не из груди его, не из глотки проклятой отголосок идет, а под землей глубоко-глубоко слышится. И каждое слово его бедой отзывается.

Взглянет, покосится на девку «черный», промолвит: «Ишь, красавица гладкая!» – недели не пройдет, узнать нельзя эту «гладкую»: кожа да кости, лицо из красного, румяного желтое станет, морщинистое, словно не шестнадцать ей лет, а уж за семьдесят стукнуло, ходит, бедная, горбится, на палку, клюку опирается, кашляет, словно овца запаленная, кровь изо рта сочится… Ребят где похвалит – будто громом всех перебьет, коню какому позавидует – конь с ног валится…

Сгинет, даст людям вздохнуть с неделю, там опять появится, по аулам день и ночь рыщет, печаль, зло своим языком, «глазом» проклятым сеет.

Говорили ему, молили: «Оставь ты нас, кто бы ты ни был, уходи добром!». Он в ответ: «Степь про всех широка, не вам одним жить дана!..»

Засмеется – и смех его невеселый страх на людей наводит, коней дрожать заставляет, псы и те взвоют жалобно…

Сговорились удальцы наши спровадить незваного, непрошеного, не добром, так похуже чем: сговорились изловить его, избить, до смерти захлестать нагайками, живого в землю зарыть, на костре спалить… Чего-чего не сбирались с ним сделать!..

Только сговоры эти не ладно, не добром всегда выходили, худо кончались: поймать, не поймали, сгубить, не сгубили, а сами-то все захирели, от болезни тяжкой перемерли! Поколели и кони те, что за «черным» гонялись.

Песнь третья

Бий Хаким Берды богатый, батыр[27] знаменитый, по тысяче джигитов в доспехах к русским границам на разбои важивал, этот самый бий – головой своей, семьей всей, тенью дедов и прадедов, что на высоких курганах вечным сном спали, поклялся всем добром своим, всем, что у него дорогого было: «Не вернуться домой, не переступить порога кибитки своей, дымом своего домашнего огня не дохнуть, на мягкий ковер спать не ложиться, жен, сыновей не ласкать, сокола с руки не спускать любимого, пока не приведет Аллах изловить джигита приблудного „черного“, связать по рукам и ногам, в тороках за вьюком привезти домой, на потеху, на выместку общую».

Много удалого народу тогда с Хакимом-Бием уехало.

Говорил ему Аблай-Хан, владыка нагорных зимовок и кочевий всех, что от самых Кара-Кум, по Иргизу, до лесной стороны протянулись – говорил ему старый:

– Эй, оставь, не вяжись! Не берись не за свое дело… Не человек «тот»… сам Албасты-басу[28] принял образ человеческий… Не мечом биться с ним надо, не батырской силой, чем-нибудь другим, не твоего ума дело, поважнее!..

Обозвал Хаким-Берды «бабой» старого бия почтенного, «из ума, говорит, от старости выжил» – не послушался. И начались тогда для него, для семьи его, рода всего и дома страшные дни тяжкого горя и разорения.

Двух раз солнце не закатывалось, как уехал Хаким с джигитами, а уж пришла весть с Кара-Кум, от песчаных бугров, где отары его от парши на тузлуках[29] гонялись: погибли, числом несметные, все овцы Хакимовы, – подхватило их ураганом свирепым, горячим, без признака обычного, без времени, невесть с чего середь тихого дня налетевшего, и погнал ураган овец сплошной кучей, как баба сор гонит с ковра метлой, гнал до самого моря Арала и, с крутого берега скалистого, потопил их всех в воде морской, соленой…

Чуть живые, пришли пастухи, добрели еле-еле домой, говорят: «Самого его» видели, как он, этот «черный» на коне своем, среди песчаного вихря крутящегося несся, как с разгона остановился, осадил коня над самой кручей, как от посвиста его сразу буран улегся, как он прочь, назад, шагом поехал, только зубы свои острые оскалил, завидя пастухов на пути, как те за кочками припали, со страху головой в колючий джингил и в сухой саксаул забивались.

Потом слышат: на табуны Хакимовы болезнь пошла и мор беспощадный за ней. Друг от дружки кони заражались, а принесла болезнь ту паршивая лошаденка дикая; лошаденка то не приблудная была, не сама забежала, пригнал ее сюда тот же кара-джигит… Сам зять Хакимов видел, стрелу даже успел пустить разбойнику вдогонку, да тетива лопнула, стрела тут же на землю упала и ногу сыну его родному, маленькому искалечила.

А Хаким-Берды все по степям за своим обидчиком, всяких кочевий мучителем, гоняется… С каждой угонкой по зрячему[30] и беда творится. Три раза уже видели «черного», три раза окружали его, да все три раза, словно чудом каким, тот через крепкий круг пробивался. Три и беды уже над Хакимовым домом случились.

На четвертый раз едет полем