– Экую ж ухватил! – громыхнул голос Басмана-отца.

Алексей взошёл на крыльцо, опёршись рукой о перила, да оглядел жену, залюбовался. Свекровь благословила молодых. Гуляния продолжились во дворе – никому неохота было заходить в терем, покуда такое раздолье!

Государя, верно, и впрямь ожидали на свадьбе, ибо было уготовано особое место, притом не лишь для Иоанна, но и для царицы, и для царевичей. Занял место своё владыка, так подле него особые слуги и прислуживали, у коих не было боле никакого поручения. Сам же великий князь, не переменявший скромного своего одеяния, верно, вовсе и не примечал холопов, что с замираньем сердца бдели, кабы волю царскую исполнить. Много боле занимался Иоанн, внимая песне юного Басманова.

В поместье держались гусли, едва ль уступающие тем, что бренчали на царских пирах. Фёдор затевал простецкие песни, чтобы уж что братия, что друзья Сицких могли подхватить, и всяко Иоанн внимал лишь одному голосу. И то не было столь уж сложно для владыки – пьяные басистые раскаты будто вовсе меркли, стоило Фёдору раскрыться да распеться. Юношеский голос силён был, силён да звонок.

Притом плясали и девицы из крестьянских. Ко свадебному застолию сыскали самых ладных да бойких на пляски. Фёдор же с лихой удалью кружился в их хороводах и сам пребойко подыгрывал да распевался с ними.

Вдоль деревеньки реченька течёт,

Чёрны волны плескаются,

Вдоль деревеньки, вдоль родной

Течёт, течёт, да не кончается.

Душенька мятежная лишь о нём поёт,

Лишь о нём поёт, да он всё не явится.

Душенька мятежная лишь о нём поёт,

Лишь о нём поёт, да он всё не явится.

Над печалью моей, над тоскою,

Да над горем моим, горем горьким,

Плачут ивы млады над рекою.

Плескаются волны звонки.

Милый мой, ненаглядный,

Сколько зим, сколько лет минёт?

Милый мой, нежный, добрый, славный,

Лишь о тебе моя душенька поёт,

Что же ты ко мне всё не явишься?

Лишь о тебе моя душенька поёт,

Что же ты ко мне всё не явишься?

Али ночью тёмной, али ночью лютой

Ты в лесу дремучем уж забродил?

Али нож разбойничий, али нож лукавый

Сердце твоё пылкое подло поразил?

Лишь о тебе моя душенька поёт,

О тебе все печали и скорби.

Верю-уповаю, милый мой придёт,

Что же ты ко мне всё не явишься?

Верю-уповаю, милый мой придёт,

Что же ты ко мне всё не явишься?

Холопы, приставленные к государю, уж и впрямь тревожились – али они чего не так служат? Отчего лик царский всё делается суровее, грознее? Отчего нелюдимость его да безмолвность разрезаются резкими возгласами, славящими новобрачных, а затем вновь царь делался угрюмее, нежели был до сих пор.

Премного гостей пировали за столом, и премного из них отошли, растянув гуляние по всему раскинутому по реке поместью. В нескольких верстах от дому, ежели миновать славные басманские конюшни да скотный двор и ежели не сворачивать к пасеке, а идти прочь от неё, так прийти можно к пологому песчаному берегу.

Уж осень стояла, так что не за купанием сбрелись нынче мужики. Поснимали рубахи да вымазались свиным жиром, чтобы противнику сложнее ухватить было. Алёна уж здесь была с прочими холопами, растирая спину и грудь Штадена. Генрих уж стягивал руки грубой тряпицею, готовясь к кулачному бою.

– С Богом, Андрюш, – прошептала Алёна на ухо опричнику.

Штаден ответил грубым рыком да сплюнул наземь. Поводу для драки не было и в помине – то была просто славная забава. Немец уж было маленько заскучал у Сицких, проверяя, кабы всё славно шло.

Мало о коих страстях Андрея-немца знала братия, да уж что не дурак он подраться – то к бабке не ходи. Свирепел он паче, нежели на службе супротив усадеб да дворов изменников, паче, нежели на казнях, хоть и был Штаден лютейшим палачом. Нынче же он сцеплялся в пьянящем упоении. Немец мог снести много ударов, хоть кувалдой дубась – а всяко выжидал Генрих, как придёт его черёд – и уж тогда не поздоровится никому. Всё одно, ежели враг обходил Штадена ростом да размахом. В сердце Генриха поднималась всё сжирающая ярость, неистовый огонь, затмевающий всё белой пеленой.

Генрих приходил в себя, возвращаясь разумом в пресную трезвость да здравость рассудка, когда уж враг его лежал на земле, придушенный захватом, али хрипло сплёвывал кровь с разбитым лицом. Нынче же Генрих не ведал, с кем сцепился на берегу речушки, но всяко были из крестьянских – здоровенные детины, видать, по празднику-то и дорвались до свирепой водки.

«Ну, всяко же Тео не станет серчать да гневаться, ежели чего!» – думал Генрих, отряхивая руки от свежей крови.

– Надобно будет вернуться к пиру, – молвила Алёна, привставая на цыпочки, чтобы утереть разбитую бровь Штадена.

Генрих глубоко вздохнул, подаваясь к девушке. Руки её были несколько грубы – а иначе как, ежели всё в работе да трудах? Её сосредоточенный взгляд скользнул по лицу немца. Не приметила Алёна ничего страшного – бывало много хуже, глядя на шрамы Штадена что на лице, что на всём теле. Выучилась Алёна у Агаши, как что делается, как подтёки снимать да залечивать тяжёлые разрывы, удары и ссадины, чем врачевать, ежели какая зараза в кровь попала.

Штаден вздохнул, обернувшись к берегу. Продолжали махач свой крестьяне да гости, коих немец едва-едва знал, токмо по имени. Генрих сплюнул наземь, тряхнув плечами. Когда он воротился к свадебному застолью, схватил первую же чашу, что под руку попалась, да вскинул над головой.

– Горько! – крикнул Штаден.

– Горько, горько! – подхватили гости.

Жених мимолётно оглядел всё застолье. На мгновение он пересёкся с пронзительным мрачным взором своего владыки. Сколь ни было бы то мгновение мимолётно, всяко его хватило, чтобы душу юноши кольнуло необъяснимое волнение. Сам владыка безмолвствовал, покуда гости ратовали: «Горько! Горько!» Уж сам Басман-отец было подходил да испрашивал, чего угодно государю. Царь был сдержан в ответах своих да велел Алексею не тревожиться нынче средь торжества.

Варвара подняла робкий взгляд на жениха. Фёдор не выдавал на лице своём никаких тревог, нежно обхватывая лицо невесты, обращая его боле к себе. Уста Фёдора едва коснулись уст девицы, как Варвара вздрогнула. От взоров, уставленных на новобрачных, делалось токмо хуже, стыдливое волнение подступало тошнотою к горлу. И всяко же их поцелуй сопроводился