Вообще-то за это Шебуняев должен был бы отправиться в СПБ. Однако в его деле имелось обстоятельство, весьма смягчавшее вину: у Шебуняева была богатая жена. Если точнее, то теща — директор крупного гастронома. Она наверняка и выкупила зятя у Вулиса.

Как остроумно высказался один из частых обитателей Первого отделения, толстый еврей лет тридцати, Илюша, в психбольницу «Буняева устроили икра и сервелат». На правах пушкинского юродивого Илюша мог позволить себе говорить правду. Навещая Шебуняева, и жена, и теща приносили с собой неправдоподобно огромные сумки с икрой, балыком, осетриной и кольцами краковской колбасы — что позволяло Шебуняеву полностью игнорировать больничные овсянку и манку.

Вначале я вообще не понимал, как Шебуняеву удается уничтожить такие объемы еды — если учесть, что Валера был худ. Потом догадался: он обменивал деликатесы у санитаров на водку.

Илюша же отлеживался в психбольнице со стратегической целью. У него была третья группа инвалидности по психиатрии, но Илюша обладал и голубой мечтой — получить вторую, за которую платили рублей на двадцать больше и еще при жизни давали отдельную квартиру. Его навещало какое-то бесчисленное количество родственников, являвшихся в психбольницу, как будто сходя прямо со страниц книг Шолом-Алейхема. Все они были литваками, спаслись от гибели в Самаре во время войны, разговаривали с акцентом, часто вставляя слова на идише.

За каждым была история, которую никто никогда не рассказывал, и она прорывалась лишь оговорками. У кого — депортация после советской оккупации, у кого, наоборот, служба в НКВД, кто-то уходил пешком от наступавших немцев уже в 1941-м — а вдоль дороги валялись кучи брошенного имущества — инструменты, швейные машинки, целые подводы скарба.

Поедая принесенную селедку под шубой, Илюша жаловался родственникам на Вулиса, который не давал ему вторую группу. Илюша грозил писать жалобы высшему начальству вплоть до Андропова. Один из посетителей, пожилой сухонький реб Шимон, как «правильный еврей», Илюшу одергивал:

— Илюша, ти правды хочишь? Так тибя тоже в тюрьму посадят, — и указывал на меня пальцем.

Другим «удивительным соседом» — по тексту популярной советской песни — был пациент, с которым мы спали бок о бок. Наши койки были поставлены вплотную. Я долго не обращал на него внимания, ибо сосед никак себя и не проявлял. Это был пухлый круглолицый мужичок, который сутками валялся на кровати, скрестив руки на груди, и только улыбался в потолок загадочной улыбкой.

Правда, одну особенность за соседом нельзя было не заметить. Каждый день его навещала женщина, вернее, две, и четко по расписанию: по четным дням жена, по нечетным — любовница. Обе они были как из одного яйца, русые славянские красавицы, чуть полноватые — но в 1983 году и красота имела иные стандарты.

Наконец, сосед как-то подал голос. Заметив у меня в руках том Шопенгауэра, недавно вышедший в серии «Философское наследие», он неуважительно махнул рукой и заявил:

— Да все это я читал. И Шопенгауэра, и Ницше — ничего они не поняли…

В анамнезе сосед был таксистом. Потом жена, работавшая в торговле, устроила его себе же на голову на очень выгодную работу — принимать бутылки. Казалось бы, что может быть унизительней, чем сидеть в телогрейке в холодном сарае и ругаться с бомжами из-за трещин на горлышке? Однако такая работа в СССР была на порядок выгоднее, чем должность программиста в стратегическом «почтовом ящике» — хотя бы по доходам, ибо приемщик бутылок имел примерно раза в три больше.

Как это делалось, я так и не понял — наверное, поэтому я и не был «советский человек», — но из сарая сосед выносил пачки денег, которые расходовал только на две цели. На женщин и книги, которые покупал по безумным ценам на полуподпольном книжном рынке, работавшем по воскресеньям в дачном поселке под Самарой.

Кроме того, как полагалось всякому богатому русскому человеку, он пил. В итоге философия и водка слились воедино, в голове соседа сложилась какая-то странная идея о том, что мир — это зло, спасти от которого человечество сможет только он. Что он и сделал — вернее, попытался.

— Я собрал в себя весь мир. И тут же читаю в газетах — начались разные катаклизмы, землетрясения, извержения вулканов…

Для завершения процесса спасения требовалось мир, то есть себя, уничтожить. Сосед заперся в квартире, привязался к кровати и облил все бензином. Чтобы не было больно, выпил бутылку водки из горла. Зажечь спичку уже не удалось — жена вовремя вызвала «чумовозку». Сосед остался жив, мир тоже — если бы я знал, что через год мне придется получить еще один пинок от КГБ по его вине, то слушал бы его бредовые монологи не так спокойно.

На день рождения Ленина в 1984 году, совпавший с Пасхой, сосед попытается поджечь дом-музей Ленина в Самаре. На месте останется факел из рубашки, пропитанной керосином, ну, а первым подозреваемым, конечно, стану я. До тех пор, пока пиромана, наконец, не вычислят и не арестуют, я буду сидеть под плотным колпаком КГБ. Потом же сосед сделает невозможное — перепрыгнет через забор и колючую проволоку судебного отделения психбольницы и растворится в пространстве. Когда его поймали снова и поймали ли вообще, я так никогда и не узнаю.

Родители приехали в первый же день, мама сидела и только плакала. Отец стоял, мы поздоровались сухо. Оба понимали, что его трехлетнее молчание было поступком неверным.

Стали навещать и друзья. Более всего удивило появление одноклассника и друга Аркаши — с ним мы редко общались до ареста. В школе Аркаша был классический раздолбай — в его аттестате шли сплошные тройки, и лишь только за физкультуру стояла твердая пять. Аркаша был отличный гимнаст, его коронным номером на перемене было:

— Давайте покажу рондат-фляк с поворотом?

Разбегался по коридору, взлетал в воздух, делал там два поворота — и четко вставал на ноги.

Мамой Аркаши была миниатюрная учительница английского языка Фридочка — папа же был столь же миниатюрен, но украинец. Уже тогда я не понимал, как этой паре удалось прожить двадцать лет и завести двух детей — не столько из-за этнических различий, сколько из-за разницы темпераментов. Фридочка была оптимистичным холериком, тогда как ее муж — авторитарный меланхолик.

В конце концов, разница дала себя знать, и родители развелись. Аркаша окончил техническое авиационное училище — это освобождало его от армии — и стал техником по вертолетам. Работа была тяжелой, грязной и не имела перспектив. В 1980 году старший брат Аркаши под самый занавес эмиграции успел уехать в Израиль, Аркаша вместе с мамой тоже собрались к нему. И оба сразу попали в отказ.

Для получения выездной визы требовалось согласие всех родственников и членов семьи — Аркашин отец был настроен категорически против эмиграции пусть бывшей, но жены.

В Самаре были и другие евреи, сидевшие в отказе примерно по тем же причинам. Так, генерал-майор медицинской службы, живший в Ленинграде, не давал разрешения уехать своему тридцатилетнему сыну-инженеру с семьей.