Как ни странно, пока в больнице не знали, кто такой Маркус и откуда он взялся, ему разрешали сидеть с Лукасом. Время от времени кто-то приходил, задавал вопросы, но Маркус на все отвечал вежливой улыбкой на пыльном призрачном лице.

Наконец Дэниел, начиная отчаиваться, позвонил в больницу в третий раз, и начальство очнулось. Маркус поднял усталую голову от стакана с водой (от еды он по-прежнему отказывался) и увидел родителей. Уинифред отвела глаза от тела, лежавшего на койке, а Билл сказал:

– Ну вот. Теперь все в порядке, ты вернешься домой, и вся эта чушь кончится, как будто ее и не было.

Маркус закричал. Он сперва удивился, что может производить столько звука, а потом – что никак не может перестать. Потом обнаружил вокруг себя некую звуковую оболочку. Его отец что-то говорил с серьезным лицом, но голоса слышно не было. Какой-то старик велел Маркусу заткнуться, но тот решил, что обругали Билла, и засмеялся сквозь крик. Вызвали врача. Вызвали крепкого медбрата. Маркус кричал, плакал и получил укол. Билл и Уинифред поговорили с врачами, и было решено, что Маркусу лучше остаться в больнице на ночь. Тут его понаблюдают, и он не испугается, если придет в себя. Потом можно будет всем вместе обсудить дальнейший курс действий. Уинифред позвонила Фредерике, сказала, что Маркус нашелся, но он в больнице и они тут с ним, ночевать не приедут. Фредерика же не боится ночевать одна? Нужно просто запереть хорошенько двери и сказать Дэниелу, который, кстати, Маркуса и нашел, что она и одна справится. Фредерика отвечала, что справится вполне.

Фредерика отменила поиски. Александра найти не составило труда, что до сих пор поражало ее. Так долго она была в него влюблена, а видела – с огромным прыжком сердца – раз в две-три недели, а то и реже. Теперь, влюбленный во Фредерику, он никогда не забывал сказать ей, где будет или где можно оставить для него записочку. Это желание всегда быть в ее распоряжении для Фредерики было синонимом огромной, пугающей власти.

Уилки было труднее разыскать с тех пор, как кончилась «Астрея». Пока шли спектакли, он снимал комнату где-то в Калверли, но чуть ли не чаще ночевал в Лонг-Ройстоне. Что же до его калверлейского обиталища, которое Фредерика никогда не видела, там висел только платный телефон в коридоре. Обычно звонки на него уходили в никуда, но иногда трубку снимали неизвестные, которые либо понятия не имели, кто такой Уилки, либо видали его, но недели две-три назад.

Фредерика передала в нескольких местах, чтобы Александр ей перезвонил, и стала ждать, не объявится ли Уилки. И он объявился: с ревом пронесся по улице на мотоцикле, в кожаном пальто и огромных очках-консервах, похожий на вестников смерти в «Орфее» Кокто. Фредерика вдруг поняла, что не очень-то надеялась вместе с Александром найти брата. Глядя, как Уилки снимает объемистый шлем, она осознала, что боялась: Маркуса, страшно покалеченного, найдет Уилки.

– Все в порядке. Его нашли. Он, оказывается, пошел в психушку, куда положили этого Симмонса. Его сперва в одну психушку положили, потом в другую. И Маркус между ними бродил. Врачи говорят, что он болен: то ли с ума сошел, то ли болезнь какая-то.

– Понятно. Ну, тогда я возвращаюсь к своему плану поехать на побережье. Поедешь со мной?

– Не могу. Родители там с Маркусом остались, пока он под наблюдением. Теперь я за весь дом отвечаю.

– За что тут отвечать? Ты могла бы соврать родителям, что заночуешь у подруги. Морской воздух пошел бы тебе на пользу.

– Не глупи. Я так не могу. Зайди лучше выпей кофе.

– Благодарю, но у меня дела. – Уилки стал надевать обратно краги и шлем. – Я остался, только потому что Маркус пропал. Но я буду объявляться, пока не уеду в Лондон. Береги себя, дитя мое.

Он перекинул ногу через сиденье, несколько раз очень громко дал газ и с ревом умчался, чем-то странно похожий на черного рыцаря. Фредерика вернулась в дом и стала бродить по комнатам. Она никогда еще не оставалась дома совсем одна. Тесноватая тишина и пустота пугали ее, но вскоре все вокруг сделалось понарошным и легкоустранимым. Это было приятно. Ваза, которая никогда не нравилась Фредерике, отправилась в кухонный шкаф. Вдохновленная, Фредерика вернулась в гостиную и избавилась от семейных фотографий, стоявших на бюро. Свое детское фото со Стефани не без удовольствия сунула в ящик письменного стола. Над фотографией брата замерла, осознав то, что подспудно знала давно: как Уинифред любила этого малыша и как она, Фредерика, его ненавидела. И как защищала от этой ненависти себя и его, решительно отказываясь что-либо знать о нем и его непростой натуре. Для нее он был лишь живым проявлением мировой несправедливости, в ответ на которую вспыхивал гнев. Его фото она тоже кинула в ящик, а следом отправились Билловы трубки, ершики для трубок и пепельницы. Жаль, что Уилки не остался на кофе. Впервые в жизни у нее было место, куда она могла кого-то пригласить, а он не понял этого, развернулся и укатил.

Она уже собиралась выйти в садик позади дома и нарезать роз, чего Уинифред никогда не делала, как к дому мягко подъехала серебряная машина Александра. Он выскочил и поспешил по дорожке к дому на манер убегающего оленя. Он решительно отвернулся от калитки четы Перри, не желая даже знать, не дрогнула ли на окне занавеска и не виден ли под дверью свет. Фредерика с помпой распахнула входную дверь:

– Весь дом в моем распоряжении.

– Тогда впусти меня быстрей, пожалуйста, не стой так. Ну, как он? Как Маркус?

– В порядке. Не то чтоб совсем в порядке, но они его хотя бы нашли. Дэниел был прав: он пошел в ту психбольницу, а там не знали, кто он. Теперь он там и лежит, говорят, болен, но чем и насколько серьезно – пока не известно. Но главное, что родители остались там с ним и весь дом в моем распоряжении.

Она провела Александра в гостиную:

– Не хочешь чашечку кофе?

– С удовольствием, – вежливо отвечал Александр.

Фредерика принялась деловито и не слишком ловко греметь чем-то на кухне. Александр пошел за ней следом и, прислонясь к буфету, стал смотреть на нее. В доме все сделалось двойственно, и они оба это чувствовали. В замкнутом, таинственном пространстве они были одни. Но это был дом Билла Поттера, где Фредерика была вечно ругаемой девчонкой, а Александр – младшим коллегой, где в воздухе тяжело висел гнев, где стены помнили лишь неизбывный жалкий круг уборки, еды и сна. Фредерика и Александр взяли кофе в гостиную, чинно сели в кресла и завели вежливый разговор о Маркусе.

– У меня совесть неспокойна, – признался Александр. – Маркус ведь приходил ко мне, говорил, что Симмонс сходит с ума, а я его всерьез не принял.

Почему-то – вовсе без связи с тем, что должен был чувствовать тогда Маркус, – Фредерика пришла в ярость:

– С какой стати он к тебе явился? Нес всю эту чушь? Они оба сумасшедшие… А ты что тогда сделал?

– Я… я решил, что это все с сексуальным подтекстом. Посоветовал Маркусу с ним не общаться.

– Правильно. Это разумно.