Я смотрю, как Уильям спешивается, какой на нем яркий плащ, какая вышитая шляпа, как он бьет кулаком в ладонь замерзшей руки. Рассеянно целует жену, громко отдает приказы своим людям. Этот человек заставит мое сердце разбиться. Этот человек скажет мне, что все было впустую, что вся моя жизнь бессмысленна, что моих сыновей больше нет.

Он сразу идет ко мне, словно ему не терпится насладиться торжеством. Лицо у него серьезное, но глаза поблескивают.

– Ваша Милость, мне жаль, но ваш сын лорд Монтегю мертв.

Я поворачиваюсь к нему лицом, глаза у меня сухие.

– Мне жаль это слышать, – ровным голосом отвечаю я. – По какому обвинению?

– Измена, – легко произносит он. – Ваш сын и его кузены Генри Куртене и Эдвард Невилл предстали перед судом пэров, их судили и признали виновными в измене против короля.

– Они признали свою вину? – спрашиваю я резким голосом, и губы у меня ледяные.

– Их признали виновными, – говорит он, словно это и есть ответ, словно это можно считать ответом. – Король был к ним милосерден.

Я чувствую, как начинает колотиться мое сердце.

– Милосерден?

– Он позволил казнить их на Тауэрском холме, а не в Тайберне.

– Я знаю, что мой сын и его кузены не были виновны в измене нашему возлюбленному королю, – говорю я. – Где жена Генри, леди Куртене, и ее сын Эдвард?

Он на мгновение замирает. Он, глупец, едва не забыл про них.

– Все еще в лондонском Тауэре, – неохотно отвечает он.

– А мой сын Джеффри?

Ему не по душе вопросы. Он взвивается.

– Сударыня, не вам меня допрашивать. Ваш сын – казненный изменник, а вы под подозрением.

– Так и есть, – тут же отвечаю я. – Это вам меня допрашивать, такому умелому. Они все не признали себя виновными, и вы не нашли против них никаких свидетельств. На мне нет вины, и против меня вы свидетельств не найдете. Помогай вам Бог, Уильям Фитцуильям, ведь вы неправы. Допрашивайте меня, как пожелаете, хотя я вам в матери гожусь. Вы обнаружите, что я ничего дурного не сделала, как не сделал ничего дурного мой дорогой сын Монтегю.

Не надо было произносить его имя. Я слышу, как голос мой срывается, и не уверена, что смогу продолжать. Уильям раздувается от гордости при виде моей слабости.

– Не сомневайтесь, я вас еще буду допрашивать, – говорит он.

Держа руки за спиной, так, чтобы он не видел, я щиплю себя за кожу ладони.

– Не сомневайтесь, вы ничего не найдете, – с горечью отвечаю я. – И в конце концов ваш дом обрушится вам на голову, а эта река поднимется против вас, и вы пожалеете о том дне, когда пошли против меня в своей напыщенной глупости, когда взялись уязвить меня смертью того, кто лучше вас, – моего сына Монтегю.

– Вы меня проклинаете? – спрашивает он, тяжело дыша, бледный, весь в испарине, трясясь от того, что знает: его дом уже проклят за то, что он разрушил приорат в Коудрее, проклят огнем и водой.

Я качаю головой:

– Разумеется нет. Я не верю в этот вздор. Судьбу творишь себе сам. Но когда вы даете ложные показания против хорошего человека, такого, как мой сын, когда допрашиваете меня, хотя знаете, что я ничего дурного не сделала, вы встаете на сторону зла в этом мире, и однажды ваш друг и союзник подойдет к вам вплотную.

Мейбл приходит терзать меня полным перечнем смертей. Джордж Крофтс, Джон Коллинз и Хью Холланд повешены, выпотрошены и четвертованы в Тайберне, их головы выставлены на Лондонском мосту. Моего сына Монтегю, моего бесценного сына и наследника, обезглавили на Тауэрском холме, его кузены Генри Куртене и Эдвард Невилл последовали за ним на эшафот, под топор.

– Смерть предателей, – говорит она.

– Смерть вместо доказательств, – отвечаю я.

Коудрей Хаус, Сассекс, весна 1539 года

Весь день, от рассвета до заката, я провожу в часовне Коудрея, передо мной усыпальница де Боумов, а вокруг меня – серая тишина зимнего дня. Я молюсь за Монтегю и его кузенов Эдварда и Генри, которых вывели на Тауэрский холм, где сложил невинную голову дядя Монтегю. Сегодня я молюсь за всех наших родственников, кому угрожает опасность. Молюсь за их сыновей, особенно за сына Генри Куртене, Эдварда, который мог смотреть из окна на последнюю прогулку отца по заиндевевшей траве к внешним воротам и дальше, на Тауэрский холм, к плахе, палачу в черной маске и смерти.

Я молюсь за детей Монтегю, за его сына, Гарри, который в безопасности, с матерью в Бокмере, за его дочерей Катерину и Уинифрид, вместе со мной стоящих в этом горестном бдении, и сильнее всего я молюсь за Джеффри, который привел нас к этой трагедии, который, – я знаю своего сына, – сегодня сам бы хотел умереть.

Меня держат в этом доме до конца зимы, хотя мой сын в могиле, а Джеффри по-прежнему в Тауэре. Говорят, он пытался удавиться, забившись под постель с покрывалом на лице. Так, по слухам, умерли в Тауэре его кузены принцы: их задушили между двумя матрасами. Но сыну моему это смерти не приносит; возможно, и про принцев неправда. Джеффри так и остается, как был всю зиму, изменником короне, брату, себе, чудовищным предателем семьи и меня, своей матери. Его по-прежнему держат в холодных стенах Тауэра, и я знаю, что, если его продержат достаточно долго, он все равно умрет – от холода зимой или от чумы летом, и будет не важно, правдивы или нет были его показания, потому что мой мальчик, мальчик, обещавший так много, будет мертв. Так же мертв, как его брат Артур, умерший в расцвете прекрасной юности, мертв, как его брат Монтегю, сохранивший в миг смерти свою веру и пытавшийся спасти кузена.

В Тауэр забирают сэра Николаса Кэрью, утверждая, что он собирался свергнуть короля, захватить трон и женить своего сына на принцессе Марии. Мне об этом рассказывает Уильям Фитцуильям, у него горят глаза, словно я сейчас упаду на колени и скажу, что втайне замышляла это с самого начала.

– Николас Кэрью? – не веря своим ушам, спрашиваю я. – Королевский конюший? Которого король любил и которому каждый день доверял себя на протяжении сорока лет? Его любимый товарищ на турнирах и войне, с тех пор, как они вместе росли?

– Да, – отвечает Уильям, и радость на его лице тает, потому что и он был их товарищем и знает, насколько все это неразумно. – Он самый. Вы разве не знали, что Кэрью любил королеву Катерину и не был согласен с тем, как король обращается с принцессой?

Я пожимаю плечами, словно это не важно.

– Многие любили королеву Катерину, – говорю я. – Король любил королеву Катерину. Ваш Томас Кромвель собирается казнить весь ее двор? Так это тысячи. И вы среди них.

Уильям вспыхивает.

– Вы считаете себя самой умной! – выпаливает он. – Но вы в конце концов окажетесь на плахе! Попомните мои слова, графиня. Вы окажетесь на плахе.

Я сдерживаю гнев и слова, потому что думаю, что тут есть нечто большее, чем срыв молодого человека из-за того, что старуха знает больше, чем он когда-либо сможет узнать. Я смотрю ему в лицо, словно читаю красные сосуды, редеющие волосы, жирок потворства слабостям под подбородком, мелочное и надутое лицо.