Домка сказала:

– Вы пошто, псы?!

Через скамейку поперек, приподняв ее, тяжелую, перекинули животом. Двое сели на концы скамьи, один держал Домку за узел веревки, опоясанной ею для дела. Связанными руками Домка уперлась в пол, в пол с другой стороны уперлась и коленями. Поняла все. Русый подошел от стола, сказал:

– Сарафан короткой, то ладно. Я первой.

– Нет, Тишка, без жеребья нельзя.

– Черт с вами – можно!

Русый отошел к печи курной избы, крикнул:

– Отвернись! Замараю один перст из десяти… кто мараной перст разожмет – тому!

– Марай!

Дверь распахнулась, Сенька вошел и увидал: среди избы на скамье два холопа, меж ними широкий, как у каменного идола, срамно оголенный зад. Холопы – один крутил на себя короткий черный сарафан, другой за веревку прижимал живот к скамье. Вглядевшись, Сенька понял все, сказал:

– Со своими, товарищи, так не гоже!

– Ты, купец, к чужому товару не лезь! – крикнул русый, повернувшись от печи. В руках его сверкнул топор.

Другие тоже наступали с топорами.

– Не тебя ли спросить, за кем ходить?

Сенька услыхал:

– Кончай с ним, и айда!

Русый взмахнул топором, Сенька отступил к порогу. Сверкнув сулебой, выбил топор из рук русого парня, ближнего, идущего с правой руки. Сенька махнул плашмя, тот упал к порогу. Все отступили, боясь Сенькиных ударов, только русый, горячий и смелый, выхватив топор у ближнего холопа, кинулся на Сеньку с криком:

– Окаянной, каторжной, у-у!

Сенька отбил, сулебой удар топора и сунул оружие острием вперед.

– О! – издал звук русый, лицо у него было рассечено наискосок. Парень сел на пол.

Сенька крикнул:

– Прочь со скамьи, черти! Садись к столу на лавку, кто не сядет – буду рубить!

Холопы, испуганные смертью товарища, покидали топоры, покорно сели на лавку.

– Мы кинули орудье!

Сенька разрезал сулебой на руках и ногах Домки веревки, она верхом умостилась на скамье и разминала руки да терла рубцы от веревок на ногах. Оглядывая холопей, сказала:

– Сшалели, псы! Пошли к лошадям!

Холопы стали выходить из избы.

– Своего берите с собой! – приказал Сенька.

Мертвого русого парня с черным от крови лицом вынесли на двор. Сенька вышел за последним холопом, стал у крыльца. Холопы в сумраке сняли перед Сенькой шапки, заговорили:

– Чуй, Григорей!

– Слышу вас, парни.

– Мы Домку ту за дело опялили…

– За ябеду на нас к воеводе!

– Нынче наших двоих оковать указала…

– Сидят на съезжей – пытки ждут!

– А може, смерти. Воевода – ён такой…

– Когда оковали?

– На сих днех! Ты вот ее слобонил, и нынче нам ждать кандалов…

– Я постою за вас – простит!

– Уж ты, Григорей, постой, а мы за тобой куда хошь!

– Не изменим!

– Постою, верьте мне! Своего битого закопайте…

– Уберем!

Сенька вернулся в избу.

В избе, покинутой хозяевами, пахло застарелым дымом, табаком, потом, и особенно пахнул курной потолок, согретый огнем факелов. Холопы ждали на дворе, они мало верили Сеньке, что уговорит Домку. Домки они пуще самого воеводы боялись. Теперь Домка сидела у стола на месте русого парня, протянув крепкие ноги под стол, облокотясь на обе руки, упертые кулаками в широкий подбородок. Лицо ее было хмуро и красно, глаза под густыми бровями глядели, редко мигая, на дверь. Перед ней лежали две шапки – баранья шапка убитого парня и Сенькина бумажная, в отсвете факелов отливающая рыжим блеском металлических пластинок. Сенька сидел сбоку. Сбитые копной кудри закрывали половину его лица. Он говорил, а Домка, казалось, думала свое.

– Будем говорить, баба, правду – только правду!

Домка молчала.

– Эту правду, баба, надо нам знать обоим и не бояться ее…

– Не баба я… девка.

– Ладно, пущай девка.

– Псы холопишки норовили сделать бабой, да ты вовремя вшел!

– Холопам прости, Домна.

– Прощу, как шкуру им спущу!

– Холопи тебе за воеводу отмщают! Они не даром злы – повинна ты…

Домка молчала. Один из холопов рыл за окном яму – он подполз к разбитому окну, послушал, ушел к своим, сказал:

– Впрямь, тюремной за нас!

– Ну и што?

– Да не знаю… уговаривает чертовку!

– Подь еще, рой да слухай…

– Ты знаешь, девка, что всему виной воевода, а ты ему служишь…

– Кому мне служить – я холопка.

– Холопка до поры, дело не в том… Ты дела такие по его указу творишь, что, гляди, сыщики с Москвы наедут.

– Може, не наедут?

– Так не бывает! Поклепцов и послухов, знать надо, накопилось много… сыщут за воеводой разбой, он же все свалит на тебя, закуют тебя, свезут в Москву, в Разбойной приказ.

– Запрусь – и ништо!

– Был я стрельцом, Домна, не единожды караул вел в том приказе. Жив человек оттоль не выходил… Запрешься? Повесят на дыбу, рубаху сорвут и кнутьем изрежут спину… Молчишь? На огне припекут, ребра клещами изломают и выкинут мертвую. Воронье глаза склюет, а то псы растащат!

Девка отняла руки от подбородка, схватилась за грудь, вскричала:

– Што ты говоришь страсти! Пошто?

– Пошто говорить мне, если б было иное. Мне то же будет, ежели не уйду!

– Ты не беги, – воевода отравного вина дал тебя опоить, я то вино кинула в пути, как ехала сюда…

– Ты мне свой человек, Домна, я знаю!

– Куды я денусь от воеводы, скажи? В монастырь постричься – и там он сыщет, да и жить мне охота… хочу жить!

– У могилы стоишь, а жить ладишь!

– Обыкла я к крови… в разбой, што ли, уйти?

– Разбой ништо, да тебе не жизнь.

– Эх, и горемышная моя жисть, страшная, сама знаю… ох, и знаю я! – С лица могучей девки закапали слезы на стол, запыленный, замаранный углями лучины. – Некуда деться от окаянного житья! – Она разогнулась, сбросила на пол шапку убитого холопа. – Чует сердце – возьмут! Он, старый бес, тверезый таит да приказывает, а хмельной завсе Москвой грозит…

– Зачем плакать тебе? Поди, смерть не раз видала.

– Били по мне с карабинов, пулей дважды бок ободрало, плечо тож…

– Мое дело сходное с тобой: давай – не зря встретились! – идти вдвоем против злого сатаны!