— Ну его псу под хвост, Муссолини. — Козырев поднимается со стаканом в руке. — Николай Иваныч, сегодня заканчивается наша совместная служба на «Гюйсе». Ты уходишь на повышение. Много миль мы прошли вместе, и вот хочу сказать тебе на прощание…

Но тут из примолкнувшего динамика раздается голос Левитана, исполненный сдержанного ликования и силы:

— Говорит Москва. Приказ Верховного Главнокомандующего…

— Это Орел, — говорит Балыкин.

— Сегодня, пятого августа, — читает диктор, — войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел. Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород…

— Ну, точно!.. Сорвали их наступление… Не только зимой — вот и летом бьем… — заговорили разом в кают-компании, пока диктор называл отличившиеся в боях части. — Теперь бы от Питера отбросить… Скоро, скоро и до нас дойдет… двинем за Лаврентий…

Балыкин встает со своим стаканом:

— Андрей Константиныч, спасибо за твой тост, хоть ты его и не закончил. Но давайте за главное выпьем — за победу!

После обеда Козырев заходит к Балыкииу в каюту.

— Собрался уже? — взглянул на чемодан и вещмешок у шкафчика. — Машину когда пришлют?

— Обещали в четырнадцать.

— Ну, время еще есть. — Козырев садится, закуривает.

Жарко в каюте. Сверху, с полубака, сквозь раскрытый иллюминатор доносятся голоса.

— Хватит загорать, Бидратый. — Голос боцмана. — Садись кранцы плести.

Что-то невнятно ответил Бидратый. А Кобыльского хорошо слышно:

— Какой же ты матрос, если кранцы не умеешь плести? А? Ну и что, что минер? Ты прежде всего матрос, а на корабле матрос все должен уметь.

Веселый голос Клинышкина:

— Минерам кранцы не нужны. В минном деле, как нигде, вся загвоздка в щеколде!

Все минеры обожают эту давно сложившуюся на флоте поговорку.

Кобыльский ответил в рифму, вызвав взрыв смеха.

— Вот ухожу, а боцмана так и не перевоспитал, — с грустью говорит Балыкин. — Как проскальзывал мат, так и проскальзывает.

— Жалею, что уходишь, Николай Иваныч. Привык с тобой плавать.

— Я тебе теперь не очень нужен, ты вполне сложился в единоначальника.

— Боцмана не воспитал, — усмехается Козырев, — а меня все ж таки удалось тебе воспитать.

— Зря иронизируешь.

— Да нет… Буду часто тебя вспоминать, Николай Иваныч. И ты… с высокого борта эсминца не гляди с пренебрежением на нас, бедных пахарей моря.

— Словечки у тебя, Андрей Константиныч, — качнул головой Балыкин. — Какое может быть пренебрежение? Наоборот, завидовать буду — вы постоянно в море, а мой эсминец прирос к стенке… Когда еще в море выйдет…

— Это ничего. Только в КМОРе, а не в море может счастлив быть моряк.

— То есть как? — удивляется Балыкин.

— Песенка появилась такая. Между прочим, я в училище страстно мечтал об эсминцах.

— Почему ж не пошел?

— Ну, ты же знаешь, Николай Иваныч, мои обстоятельства. Какие эсминцы? Хорошо хоть назначили на новый тральщик.

— Никаких особых обстоятельств у тебя не было.

— Были. — Козырев ткнул окурок в пепельницу. — Сам относился ко мне с недоверием. Забыл?

Балыкин хмурится:

— Ты хватил за обедом лишнего, Андрей Константиныч.

— Я очень чувствовал твое отношение.

— Чувствовал! — Балыкин смотрит исподлобья. — Вот почему я вас не люблю… Чувствуете!

— Кого это — нас?

Балыкин молчит.

— Или меня лично?

Скрестились взгляды.

— Ну, хорошо… Скажу, раз настаиваешь. Наши с тобой жизни сошлись на этом корабле, но очень разные дорожки привели нас на мостик «Гюйса». Что было у тебя? Книжки, школа, отметки, прямая дорожка в училище и на флот. Что было у меня? Батька погиб в Гражданскую, я в тринадцать лет — кормилец семьи, чернорабочий в депо. Ты с малолетства читал книжки про пиратов, а я, чтоб на черняшку заработать, выгребал шлак из паровозных топок. Ты алгебру с геометрией учил, а меня призвали на флот. Я первый раз в жизни увидел белый хлеб на флоте, впервые досыта ел. Ты в училище Фрунзе долбил высшую математику, а я, отслужив срочную, пошел, как активный комсомолец, в училище Энгельса учиться на политработника. Я малограмотный был, понятно, нет? Я сидел ночами над первоисточниками, у меня голова пухла и в затылке ре зало…

— У меня тоже пухла голова от первоисточников, — говорит Козырев, встав и пройдясь по каюте. — А в том, что я родился в семье красного командира, я не виноват.

— Никто не говорит, что виноват.

— Не говоришь, но подразумеваешь. Дескать, неплохо со своим детством устроился, папенькин сын.

Балыкин помолчал, поглаживая тяжелую бритую челюсть.

— Вот за это и не люблю, — говорит он тихо. — Лезешь в мысли.

— Уж скорее ты лез в мои мысли, — начинает закипать Козырев. — Я не забыл, как ты…

Но Балыкин властно прерывает его:

— Отставить! Не будем ссориться на прощание. Что было, то ушло.

— Не ушло, оказывается…

— Ушло! Я видел тебя в бою. Этим все и сказано.

Козырев садится, снова закуривает. Не то вздохнул, не то глубоко затянулся.

— А теперь придет на твое место новый человек, который меня в бою не видел, — говорит с печалью. — И снова начнется…

— Ничего не начнется, — рубит Балыкин. — Не может ничего начаться, потому что у тебя репутация.

— Что — репутация? Я вот чего хочу. Мостик — место открытое, по нему ведется огонь. Хочу, чтоб рядом со мной стоял на мостике друг. Чтоб мы понимали друг друга.

С полубака опять доносится голос боцмана, грянул взрыв смеха.

Балыкин смотрит на часы. Последние минуты он на «Гюйсе». Никто не знает, с каким тяжелым сердцем он покидает этот корабль. Даже Козыреву не понять, с его «чувствительностью»…

— Андрей Константиныч, — говорит он, и его глаза в глубоких затененных глазницах мягчеют. — Мы с тобой вроде бы понимали друг друга. Хочу пожелать напоследок: ложную демократию не разводи, но и лишнего крику себе не позволяй. Команда к тебе относится хорошо, считает удачливым — это надо ценить.

— Нам пока везло. — Козырев задумчиво смотрит в иллюминатор на выцветшее от жары голубенькое небо. — Сколько уже тральцов на бригаде подорвалось — «Буй», «Параван», «Фугас»…

— И давай людям расти. Фарафонова, мы с тобой говорили уже, надо послать на курсы. У него среднее образование, толковая голова…