Капитан помолчит, занявшись каким-нибудь делом, а потом сызнова заговорит:

– Вкусен ли был краденый-то рубль, а? Эхе-хе! Грехи наши тяжкие. И не стыдно тебе будет на товарищей глядеть теперь? Как тебя звать-то?

– Федор Михайлов, ваше ск-родие!

– То-то вот и есть, Федор Михайлыч. Не черт ли твою руку подтолкнул! Ведь доброму солдату до такой штуки без черта не додуматься. Видит нечистый, что у капитана Смирнова рота молодец к молодцу, как бисер нанизанный, вот и взяла его зависть, проклятого. Дай, думает, подучу Федора Михайлыча рубль украсть, а Федор Михайлыч, как баба какая, уши и распустил. У самого, вишь, рассудка не хватило, так старого лешего послушал.

Солдат смотрит на капитана и недоумевает. А капитан усядется за работу к столу и как будто забыл о виновном.

Через полчаса времени, однако, он встает, подходит к Федору Михайлову и, глядя в упор своими грозными глазами, спросит:

– Ну, так как же, брат? Будешь воровать напредки?

– Никак нет, ваше ск-родие.

– Ой-ли? Закаешься?

– Точно так, ваше ск-родие!

– И черта слушать не будешь?

– Не буду, ваше ск-родие!

– И не слушай его: как он станет тебя снова мутить, ты перекрестись да приди прямо ко мне сказать. Вдвоем-то с тобой мы с ним управимся, знаешь как! А теперь ступай в роту.

– Покорнейше благодарю, ваше ск-родие!

Солдат уходит от капитана, совершенно озадаченный, не понимая, что с ним сделалось. Его не выпороли, ему не разбили лица, его даже не выругали, а что-то с ним сделали, чего он никак не мог в толк взять. А сделали то, что солдат, склонный к воровству, стал бояться этой слабости пуще всякого греха. Если потянет его руку к чужой собственности, он, вспомнив про капитана, начнет креститься и отмаливаться. И помогало! Не надо даже к капитану идти за помощью: черт убегал при двух-трех крестах!

Солдаты его любили.

– Нам што! – говорили они. – Нам у него хорошо! Живем как у Христа за пазухой. И сам не обидит, и никому в обиду не даст!

И он действительно никому не позволял обижать своих солдат. Был такой случай. Перед Венгерской кампанией приехал начальник штаба сделать смотр батальону, в котором служил Смирнов. Во время ружейных приемов один из солдат как-то неловко вскинул ружьем, что тотчас было замечено генералом.

– Выпороть его, каналью! – крикнул он, обращаясь к капитану Смирнову.

– У меня розог нет, – спокойно ответил старый капитан, прикладываясь к козырьку.

Начальник штаба недоумело взглянул на него.

– Как?! – закричал он. – Это что значит?

– А то значит, ваше превосходительство, что я восемь лет командую ротой и розог не заводил. Так теперь, перед походом, совсем уже не время этим заниматься. Нам теперь надо штыки оттачивать.

Генерал совсем был озадачен таким небывалым сопротивлением и сгоряча приказал батальонному командиру отправить строптивого капитана на гауптвахту.

– Поздно мне сидеть на гауптвахте, – возразил и на это капитан. – Сколько лет я служил и такого позора не заслуживал. А ты, ваше превосходительство, если не доволен мною, так отдай меня под суд.

Неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы не вмешался батальонный командир, объяснивший генералу, что Смирнов всегда был такой, что к его чудачеству все привыкли, что он все-таки лучший офицер в батальоне и что, наконец, теперь, перед походом, неудобно сменять ротного командира, к которому солдаты привыкли.

После смотра начальник штаба потребовал капитана Смирнова к себе для объяснений. Разумеется, он опять упрекал, грозил, кричал и так далее.

Капитан терпеливо выслушал и, окинув грозного начальника своим глубоким взглядом, сказал:

– Послушай меня, ваше превосходительство. Ты, вот, говорил, что можешь отдать меня под суд за нарушение дисциплины. Что ж, отдавай, только хорошо ли это будет? Чем я нарушил дисциплину? Что не дал тебе обидеть честного солдата? Так ведь на то я и капитан его, чтоб стоять за него горой.

Посуди сам, что бы было хорошего: сегодня ты его велишь выпороть, завтра – бригадный командир, послезавтра – начальник дивизии, дальше – корпусный командир, дальше – главнокомандующий… и все-то будут его драть и драть, не зная его, видя его в первый раз, ни за что ни про что! При чем же я-то буду? Как я его пошлю на бой после всех этих порок? Разве солдат не спросит меня тогда: а где ты был, командир, когда господа генералы меня пороли?

Эта необычная речь совсем смутила начальника штаба, и он оставил капитана Смирнова в покое, но…

Во время Венгерской кампании как-то так выходило, что рота капитана Смирнова, случайно или нет, употреблялась всегда на самые трудные и опасные предприятия. Где надо было совершить что-нибудь почти невозможное, туда всегда назначали капитана Смирнова с его ротой. Видимо, начальник штаба не забывал его и желал, вероятно, доставить ему случай отличиться.

Капитан Смирнов не роптал на это и исполнял все поручения с тем же спокойным хладнокровием, с которым проходил всю свою службу.

После каждого дела, поверяя ряды своей роты и не досчитываясь в ней многих, он тяжело вздыхал и записывал в памятную книжку имена убитых, за которых потом читал молитвы пред оставшимися в живых. Каждый вечер, после обычной молитвы «Отче наш», отделенные унтер-офицеры должны были прочитывать, каждый пред своим отделением, списки убитых, заканчивая этот перечень молитвою: «Помяни их, Господи, во царствии Твоем».

Между тем списки эти делались все длиннее и длиннее, по мере хода войны. Рота капитана Смирнова таяла, как свечка, и он уже рассчитывал, что если война продлится еще столько же времени, то он вернется в Poccию с одним барабанщиком. Несмотря на то, при представлениях к наградам штабные писаря всегда забывали внести роту капитана Смирнова в список отличившихся.

Вступая в Венгрию, капитан ввел под своей командой ровно триста человек саперов, а привел обратно всего сто двенадцать. Две трети его роты усеяли своими костями венгерские равнины. Капитан сделался угрюм.

– Мне ничего не надо, – говорил он иногда своим офицерам. – Но мне обидно то, что за всю кампанию на нашу роту не дали даже одного Георгиевского креста. А ведь мы его крепко заслужили.

Года через три после Венгерской кампании капитан Смирнов должен был участвовать со своей ротой в Красносельском лагерном сборе. Рота его была, конечно, пополнена, но все герои, завершившие с ним поход, были налицо.

Капитан насыпал перед своей палаткой небольшой курган, обделал его дерном и наверху поставил небольшую бронзовую статуэтку, изображавшую какого-то испанца, со шпагой в руке. Эта статуэтка была единственным трофеем, вынесенным им из Венгерского похода.

Он очень дорожил ею, всегда держал в своем письменном столе, а тут почему-то вздумал поставить на видном месте, рискуя даже, что ее могут украсть. Когда его спрашивали, для чего он это сделал и что изображает этот курган, он отвечал, что это памятник его солдатам, погибшим в венгерской кампании.