Пимен только потому и остался в веках, что летопись свою вел отрешенно, как бы ни была горька правда. Любая история – это история факта, а если это не так, то начинается своеволие и подтасовка, которая – даже будучи рождена лучшими побуждениями – все равно отомстит неуважительностью современников и презрительной усмешкой потомков.

Как только историк становится пристрастным, как только он хочет поярче выписать зло и посильнее воспеть правду, как только историк начинает расставлять свои акценты в исследовании – так сразу же такое писание делается сомнительным упражнением в безответственности. Правда, только правда, вся правда – это великолепная присяга для историка, ибо от его свидетельств зависит не только жизнь одного человека, но воззрение поколений. А воззрение будущих поколений – это такая материализованная сила, которая может или сохранить планету, или разнести ее в тихие, стремительные груды известняковой или гранитной породы, и в подоплеке первого шага к этой трагедий будет усталая мысль того, кто вправе решать: «А ну вас всех к чертовой матери с вашей наивной ложью. Надоело…»

Мельников тогда, в госпитале, харкая черными брызгами крови, сказал:

– Бородин, ты ж не дитя. Нас можно ругать за жестокость предъявляемых нами требований, но я хотел бы посмотреть, как сложилась бы обстановка без «СМЕРШа» в сорок первом и сорок втором, когда отходили, и в сорок третьем, когда было тоже не сладко, и в сорок четвертом, когда бандеровцы, и в сорок пятом, когда придется заниматься гестаповцами и СС уже в самой Германии. Кому ими придется заниматься? То-то и оно – нам, «СМЕРШу». Для того чтобы политотдел мог верить, мне приходится не верить.

– Но здесь ведь совсем другое дело… Это мои люди, я их знаю. И если Вихрь доверяет Ане, значит, у него основания доверять ей.

– »Другое дело, другое дело…» Ты ж не дитя, Бородин: деза, составленная гестапо, от нее была? Была. Это раз.

– А где два? Два у меня в кармане. Она ушла, она предлагает комбинацию с полковником разведки Бергом. Это тоже не семечки. Так что не загибай пальцы, два – в мою пользу.

– Люблю я тебя за нежность характера, Бородин.

– Я тебя тоже люблю за нежность характера, не в этом суть вопроса.

– И в этом. Я в сорок третьем отпустил одного хитрого типа, «перевербовавшись» к нему. Вернее, как отпустил? Не отпустил, устроил спектакль с побегом. А потом всю его цепь получил и верную связь с его центром. Я их полгода дурил, полгода от них принимал оружие и связных. Может, у тебя таких комбинаций не было? Так я тебе напомню твоего троцкиста из Валенсии, если забыл.

– То хитрый тип, то троцкист, а здесь Аня.

– Аня, Аня… Что ты заклинания произносишь? Аня Аней, а полковник разведки Берг остается Бергом.

– Так что ж ты предлагаешь?

– Генштаб о той шифровке, что передали их кодом, молчит?

– Молчит.

– Это твой единственный козырь. До тех пор, пока ты ничего не получил из Москвы, считай, что ты со мной советовался, а если и дальше будут молчать, в официальном порядке связывайся с Кобцовым, пусть подключается.

– Ты же знаешь его…

– Ну…

– Ты представляешь, что он сразу предложит?

– Представляю. А ты диалектику чтишь?

– Попробуй не почти. Он сразу дело накрутит.

– И правильно сделает, – усмехнулся Мельников. – А что касаемо диалектики – она есть единство противоположностей. Борись. За кем правда, тот и возьмет.

– Пока я с ним буду бороться, дело станет.

– А что у тебя Вихрь – дитя? Он же серьезный парень. В конце концов, победителей не судят.

– Ты что, Кобцова боишься?

Мельников пожевал белыми губами, сдержал приступ кашля, от этого лицо его посинело, потом он закрыл глаза, долго приходил в себя, осторожно выдыхая носом и сказал:

– Я боюсь только одного: как бы этот самый Берг не переиграл всех наших, и тогда Краков взлетит на воздух, а это будет небывалое свинство, что мы город спасти не смогли. Вот чего я боюсь. Ты же не дитя, ты ж понимаешь.

– Я попробую сегодня запросить Генштаб.

– Ты их не поставил в известность?

– Я сразу приехал к тебе.

– А еще говорят, что разведчики и особисты плохо живут.

– Мельников с Бородиным живут хорошо.

Мельников посмотрел на Бородина воспаленными, блестящими глазами, поманил его пальцем, тот нагнулся; Мельников, зажав рот платком, прошептал:

– Разведка, узнай у врачей: скоро мне в ящик, а?

– Ты что?

– Борода, ты меня только не вздумай успокаивать. Я старый-престарый, битый-перебитый чекист. Ну… Валяй… Попробуй. Я б сбежал, да ведь заразить страшно: они молчат, не говорят мне – открытая форма или безопасный я для окружающих.

…Бородин вернулся через полчаса, сел возле своего друга и долго расправлял халат на галифе, чтоб складок не было. Мельников сказал:

– Если б ты пришел резвый и стал меня по руке хлопать, вроде нашего парткома, я б сразу понял – адью!

– Они говорят, что выцарапаться можно, – ответил Бородин, – можно, хотя все это зависит от тебя больше, чем от них.

– Дурачье. А они все темнили. А мне, если темнят, лучше не жить. Спасибо, Борода. Тогда выцарапаюсь. Одолею проклятую, мать ее так…

– Я к тебе завтра приеду.

– Если сможешь…

– Смогу. И послезавтра приеду.

– Слушай, а где твой капитан?

– Высоковский?

– Да.

– В штабе.

– Ты его к ним забрось. Со всеми полномочиями.

– Не дожидаясь новостей из Москвы?

– Ну, погоди день, от силы два.

Когда Бородин вернулся к себе, его ждали три новости: первая – приказ Верховного Главнокомандующего о наступлении по всему фронту для помощи западным союзникам в Арденнах; вторая – Ставка наградила всех участников группы «Вихрь» орденом Ленина за операцию «Ракета». А третья новость лежала перед Высоковским: шифровка от Ани, в которой та сообщала, как был арестован Вихрь, как он бежал и что ей об этом побеге говорил полковник Берг.

– Ну что ж… – протянул Бородин и начал растирать лоб, – давайте, милый, отправляйтесь к ним. Просто-таки в самое ближайшее время надо лететь. А как поступать – ей-богу, рецептов здесь дать не могу. Станьте дублером Вихря, что ли… Все его связи возьмите на себя. У них там один чистый человек остался – Коля, на него и ориентируйтесь. У меня такое мнение, что там какая-то липовая, но трагическая путаница. А гадов там нет. Хоть голову мне руби – я в это верю, несмотря на то что объективно там все более чем хреново.

Высоковский на связь к Вихрю не вышел. В том месте, где он выбросился с парашютом, была перестрелка, и какой-то человек, видимо раненный, бросился в реку – за ним гнались с собаками. Люди из разведки Седого опросили свидетелей: судя по описанию внешности, этим человеком был капитан Высоковский.