– А у вас что?

– Не будем обращать это в главный кинопоказ недели, ладно? А то у меня сложится ощущение, будто я живу в телевизоре своей доченьки. Вообще, всей этой картине надо меньше походить на «Имитацию жизни»[249], а больше на «Путешествия Гулливера».

Он выходит в прихожую и возвращается с шапочкой и шарфом.

– Идем.

– Что? Куда? К лилипутам? Скоро же пиццу должны привезти.

– Ой, эту гадость я на дух не переношу. Они просто оставляют ее у порога и снимают стоимость с нашего счета. Давай махнем отсюда на волю, мне здесь так осточертело.

Честно говоря, мне бы тоже хотелось выйти. Вся эта меблировка эпохи рабства, изготовленная считаные годы назад, действовала мне на нервы. Где-то в этом доме мисс Колтхерст наверняка держит все номера «Виктории». А еще, наверное, «Красную книжку» на случай, если ей захочется самой сделать сахарную глазурь.

– Куда ж пойдем?

– Да черт его знает. Может, ты сводишь меня на обед в Бронксе. Тогда я буду знать, что ты читала Свифта.

– Ямайские школьницы знакомятся с «Гулливером» к двенадцати годам.

– Ого… Какой же сюрприз одна из них раскроет в предстоящие сорок минут? Пытливые умы хотят знать. Идем.

Насчет Бронкса он не шутил. Не знаю, почему я ничего не сказала, когда мы не сговариваясь выскочили из такси на подъезде к Юнион-сквер, спустились в метро и прыгнули на 5-й маршрут, направляясь прямиком туда, откуда приехали. Сели мы на трехместное сиденье у двери. Чтобы не ловить на себе взглядов, я старалась не поднимать глаз. Граффити с каждой станцией становилось все гуще. До 96-й улицы в вагоне находились преимущественно белые – старики и женщины, которые никуда не торопились, а также школьники, без спешки едущие домой. Между 110-й и 125-й число белых убавилось, зато прибавилось латиносов и темнокожих. К 145-й в вагоне остались почти одни черные. Все эти этносы не могли сдержать соблазна оглядеть нас. Я уже жалела, что не оделась сиделкой, а мой спутник так похож на Лайла Ваггонера. Черные мужчины, вероятно, прибрасывали, что этот старикан ничего себе, раз может позволить себе темнокожую гетеру. Или, наоборот, недоумевали, что сподвигло его ехать в такую даль к путане. Что еще хуже, ближе к 180-й улице вагон начал освобождаться и стало почти пусто. Случись что, и вступиться некому.

– Ты где-то здесь живешь?

– Нет.

– Я просто так спросил.

– А вы знаете, что ехать на этом поезде в такое место и в такое время дня небезопасно?

– В пять-то вечера? Ты о чем?

– Не просто пять, а пять вечера в Бронксе.

– Ну и?..

– У вас телевизор дома есть?

– В этом мире, Доркас, люди сами решают, чего им страшиться.

– Люди, что живут на Парк-авеню, сами решают, настроены ли они сегодня чего-то бояться. Ну а у нас, остальных, есть предписание: в Бронкс после пяти не ездить.

– Так чего ж мы едем?

– Я не еду. Это вы едете. А я просто сопровождаю.

– Ха. А кто мне сказал о курице джерк на Бостон-роуд? А я тебе сказал, что ямайской кухни не ел с семьдесят третьего года.

– Получается, что у каждого белого должно быть свое ощущение «Сердца тьмы»[250].

– Не знаю, что производит на меня большее впечатление, – то, что ты так начитанна, или то, что чем больше мы отдаляемся от Пятой авеню, тем смелее становится твой тон.

– И что из этого следует, мистер Кен? Что вы так безупречны в своем английском? Или что американцы не читают в старших классах книг? Что до тона, то поскольку мой найм оказался ошибкой, можете быть уверены, что с завтрашнего дня вы не увидите ни меня, ни кого-либо еще из агентства.

– А вот это было бы ошибкой чудовищных размеров, – пробурчал он не мне, а кому-то или чему-то за окном. Я украдкой оглядела вагон на предмет того, слушает ли кто-нибудь наш диалог.

– Мне кажется, я знаю, что вами движет, – сказала я.

– Вот как? Поделись, сделай одолжение.

– Чем бы вы там ни страдали, оно определенно вызывает у вас подспудное желание умереть. Поэтому вы больше не видите причины чего-либо бояться и считаете, что можете делать все, что захотите.

– Может быть. Или, может, ненаглядный мой Фрейд, я просто хочу свинины джерк, язви ее, и ромового пунша. Так что не надо меня грузить своей дешевой попсовой психологией. Об этом ты не подумала?

На нас покосились двое мужчин.

– Извини, – вздохнул он. – Я просто столько уже наслушался этой дрянцы от своего сына и его женушки… Мне она не нужна, и особенно от того, кому я плачу.

На нас подняли глаза еще трое мужчин и две женщины.

– Что ж, спасибо за повод, который вы сейчас подкинули этим людям, – сказала я. – Они сейчас все подумали, что я проститутка.

– Что-о? О чем ты?

– Вас все слышали.

– Да ну! Да не может быть!

И тут он встает. Я открываю пошире свою сумку, прибрасывая, получится ли нырнуть в нее головой.

– Гм! Люди, минутку внимания. Я… э-э… знаю, что вы могли ненароком подумать.

– Вы что, серьезно? Сядьте, прошу вас. Они ни о чем не думают.

– Я просто хочу, чтобы вы слышали: эта вот Доркас, она моя жена, а не какая-нибудь там проститутка. Я знаю, что мысленно я исходил криком. Не знаю, заметно ли это на публике, но внутри себя я просто орал. Так вот… сколько лет, милая, мы с тобой уже женаты? Четыре года? И я всем хочу сказать: у меня ощущение, что у нас все еще длится первый день нашей совместной жизни, настолько она прекрасна. Все слышали?

Сложно сказать, пытается ли он так неуклюже вступиться за мою репутацию или эта клоунада в самом деле доставляет ему удовольствие. Я тем временем всматриваюсь в людей, изо всех сил стараясь на них не смотреть. Какая-то пожилая женщина прикрывает рот, чтобы не рассмеяться. Я тоже хочу засмеяться – просто показать, что я в этой игре не при делах, – но смех не идет. Забавно то, что я на этого человека даже не злюсь. А он держится за поручень, раскачиваясь вместе с поездом, словно в ритме танца. Поезд останавливается на «Моррис-парк».

– Нам выходить.

– Как? Это же «Моррис-парк». Я думал, мы сходим на «Ган-Хилл-роуд»?

– Нет, нужно здесь.

Я выскакиваю, как только открываются двери, не дожидаясь своего спутника. Даже не оглядываюсь. Хоть бы он там остался и ехал к чертям на «Ган-Хилл-роуд», вообще куда захочет. Но вот сзади слышится его учащенное дыхание.