Однажды он сидел на скамейке около канала, курил мастырку (приспособился к гашишу, стал понимать его успокоительное течение). Вещи под гашишем оживали. Вот лоток, на нем овощи. Картошка смотрит с укоризной, о чем-то задумался зеленохвостый лук, покорно спит морковь рядами… Вдруг рядом — шарманщик. «Заведет сейчас похороны», — с неудовольствием подумал Нугзар, но шарманка вдруг лихо грянула «Сетисфекшн» — песню «роллингов» его юности. И он вдруг полностью уверился, что все будет хорошо, что он правильно сделал, сняв с себя гнет звания и оковы рамок.

Да, воров в Грузии называют «вор в рамке». Но эта не та почетная рамка, о которой думают люди, а границы того, что можно, а чего нельзя. Ему старые воры в свое время поставили на вид женитьбу, ибо вор не имел права работать, служить в армии, иметь жену и детей, сидеть на наркотиках. Потом, правда, рамки стали шире — допустили женитьбу и наркотики, потому что половина дел срывалась из-за алкоголя, а без жен воры дичали, начинали разгульничать, выбалтывать лишнее, связывались со шлюхами. За женами разрешили и детей. Но самые убежденные, как Шакро, Амберг, Цаул, Варлам, к кайфу не притрагивались и семей не заводили.

В редкие минуты встреч на кухне пьяница Норби Нугзара не узнавал, пугался, спрашивал, кто он и что ему надо, но, услышав, что постоялец, кивал и спешил к себе. Как-то обмолвился:

— Голландия — бывшее морское дно. Голландцы — скрытные, как рыбы.

В другой раз высказался в том смысле, что Запад — сонное царство, а люди умирают от одиночества в ячейках, но Нугзар не принял его слов всерьез: «Лучше от одиночества, чем от давки, пожил бы ты в Союзе, по-другому бы запел», — подумал он тогда.

У него уже был велосипед, купленный по случаю у курчавых гвианцев с красными бегающими глазами около вокзала. Не спеша ездил по ночному городу, когда мало народу, приноравливаясь к узким улочкам и булыжным мостикам, пару раз падал, вставал, отряхивался и ехал дальше, думая с холодком в груди: «А если перелом?.. Врач?.. Больница?.. Визы нет, из больницы позвонят в полицию — и все, депортация, прямо в руки угрозыска… Надо бы паспорт спрятать у О… Или где-нибудь…»

С утра Мака уехал к матери в больницу, а Пилия брился его бритвой перед мутным пятнистым зеркалом. «Да, не шибко живет парнишка», — думал он, с брезгливостью оглядывая старую ванну с порыжелыми отколупинами, слипшуюся клеенку-занавеску, шланг в червоточинах.

По радио из кухни доносились новости: бесконечные съезды, горбачевка, урожай, цены. И вдруг в конце сообщили, что вчера, по неизвестным причинам, покончил самоубийством член правительства Грузии — и дальше шли регалии, посты и имя Большого Чина!..

Не поверив ушам, Пилия кинулся к телевизору, время близилось к восьми. Он застыл с помазком, полунамыленный…

«Но как?.. Почему?.. Зачем он сделал это?.. На него не похоже, сам учил биться до конца — смерть, мол, сама знает, когда ей приходить. А тут… Сам ее вызвал, как «скорую»?.. Скорая смертельная помощь… Покончил с собой… Когда? Где? Если так — то я полностью свободен от всех. И от всего», — была последняя мысль.

Пилия позвонил в отделение — спросить дежурного, слышал ли тот о самоубийстве.

— Да все об этом говорят. И как страшно сделал — на кинжал кинулся!

— Чем?

— Не знаю точно. Кто говорит — сердцем, кто — солнечным сплетением, кто — глазом…

— Глазом? — Это показалось совсем диким.

— Вот до чего дело доходит из-за этой перестройки, — подытожил дежурный.

— Может, убийство? — предположил Пилия.

— Нет, ничьих отпечатков, кроме его, нет.

— Ну и что, а перчатки?

— Не знаю. Как убийца в Дом правительства пробрался? И вышел? — резонно ответил дежурный. — Хотя все может быть.

Повесив трубку, Пилия пошел в ванную, но рука дрожала, он резался и с трудом добрился.

Присев в кухне у шаткого стола, он уставился на кастрюли. Потеря опиума, находка банок, смерть Чина… Да это же четкие знаки: уходить из органов! Бог опять слышит его! Говорит ему ясно: «Не делай с другими того, чего тебе самому неприятно от них получать»!

Пришел Мака. Вид у него был убитый.

— Как мама?

Он махнул рукой:

— Каким может быть человек в третьей степени? Мучается…

— Вот несчастье, — покачал головой Пилия. — Врагу не пожелаешь. Злейшему… Да… Думаешь, у нас с тобой много врагов?

— Конечно, — ответил Мака. — Весь воровской мир.

— Это плохо… Я твоей бритвой побрился, ничего? Надо потом мою машину забрать, чтоб не раскурочили на запчасти. Она дома у Сатаны осталась. Ну, поехали к ювелиру?

По дороге Пилия решил заскочить к их штатному барыге, Рублевке, взять чего-нибудь от ломки. Он решил завязать, для этого нужна «лесенка» — снижать дозу.

Около дома Рублевки попросил Маку:

— Ну-ка, выволоки сюда эту… — он хотел сказать «падаль», но удержался.

Мака привел упиравшегося Рублевку — тот божился, что у него ничего нет: откуда, вы же столько времени ничего не даете на продажу… А что было, то Чарликино, надо у него спросить…

— Я тебе покажу Чарлика! На вот, покупаю, не отнимаю, — Пилия дал ему несколько сотенных бумажек.

Рублевка осекся, пересчитал деньги, исчез. И принес несколько пятаков черного опиума в целлофане:

— Свое даю, клянусь ребенком!

Сын его, выросший под барыжьи клятвы, стоял тут же, на обочине, и ковырял в носу.

— Воды принеси! — сказал Пилия. — Что тут у вас вообще происходит? Лекарство есть в городе?

— Ничего нет. Тихо все, клянусь ребенком. Вы же не даете… А у меня откуда? Вы дадите — я продам. Не дадите — не продам.

Пилия соскреб шайбочки, запил водой, угодливо принесенной Рублевкой вместе с кусочком хлеба:

— Вот, закуси, чтоб лучше открылось.

В доме ювелира явно еще спали. Пилия бесцеремонно загрохотал рукоятью пистолета по железным воротам. Открыла старушка.

— Мне Моисея Абрамовича.

— Пожалуйте наверх.

На втором этаже у окна, в черной кипе, сидел Моисей Абрамович, читал газету, прихлебывая красный от крепости чай. Увидев инспекторов, он опешил, хотел встать, но Пилия силой удержал его на стуле:

— Сидите, уважаемый. Нам нужно от вас немного. Мы вам покажем вещи, а вы скажете, подлинные они или нет. Можете определить?

А что я еще могу, кроме этого? Пятьдесят лет определяю. Нет, уже скоро пятьдесят пять. Я в пятнадцать лет нашел свой первый фальшивый алмаз… Папа очень, очень радовался… Он давал мне десять-пятнадцать камней, и я должен был найти фальшивку… Мы тогда жили на углу Головинского и Бебутовской…

Пилия достал пакет с кольцами.