В сентябре 1943 г. женская гимназия имени Песталоцци из берлинского района Руммельсбург переехала в Вартеланд, где разместилась в Шлосс-Штребене – бывшей резиденции одного польского графа. Поначалу все представляло собой полную импровизацию, и девушек заедали блохи из соломенных матрасов, на которых в первое время приходилось спать, пока не сколотили из дерева двухэтажные нары. Скоро сложилась «лагерная» структура, где управление принадлежало заведующему и молодежному лидеру, которая читала им на ночь истории о привидениях при колеблющихся огоньках керосиновых ламп. Директор школы, всегда одетый теперь в эсэсовскую форму, получил возможность расслабиться и не утруждал себя ролью цензора писем девочек домой, а также закрывал глаза на шалости вроде катания по перилам парадной лестницы[838].

Атмосфера пансиона и однополых групп в детских лагерях как будто обволакивала подростков и во многом защищала их от общественных реалий внутреннего фронта. Они оказывались вне городов, зачастую даже вне границ «старого» рейха и как представители возрастной когорты от 10 до 14 лет подвергались процессу корректировки взглядов – чего и боялась церковь – с помощью лозунгов и пропаганды гитлерюгенда. Поверяя мысли и чувства дневнику в детском лагере в районе Бистрицы в Трансильвании, Фридрих Хайден не мог скрыть глубокого интереса к этнографии села с его венгерской лавкой, убогими хатами из необожженного кирпича румын и цыган на окраине и с расположенными в центре просторными каменными дворами немцев вокруг дома лютеранского пастора и протестантской церкви. В основном время мальчиков занимала какая-нибудь организованная деятельность, особенно спорт, военные игры и походы. Призванное культивировать «товарищество», длительное времяпровождение в предгорьях Восточных Карпат казалось затянувшимся вариантом летних лагерей гитлерюгенда в предвоенные годы. Тут существовала система рангов и дисциплина по образу и подобию военной, форма со знаками различия в виде разных по цвету нашивок на плечах, а задачи старших состояли в подготовке подростков к работе в Службе труда или к боевым действиям в расчетах ПВО. В лагере Дюррбах (Диспе) в Венгрии, где оказался Вернер Кроль, при временном отсутствии директора школы мальчишек побуждали сражаться друг с другом ивовыми прутьями – вожак гитлерюгенда называл это «воспитанием духа». Несколько дней спустя мальчик, побитый Вернером в ходе подобной дуэли, вышиб камнем окно в еврейском доме. Ночью туда явилась вся группа из тридцати парней и швырнула в дом, по прикидкам Вернера, от восьмидесяти до девяноста камней. Никакого наказания не последовало[839].

В знак признания гигантского поворота потоков населения прежде непопулярные сельские провинции на востоке и юге Германии получили высокий ранг «бомбоубежищ рейха». Массовая эвакуация помогла облегчить острый кризис жилого фонда в разбомбленных городах, но создала новый – в маленьких городках и селах Германии. Проведенный в начале 1943 г. Народной благотворительностью обзор выявил очевидный факт: гостиницы, постоялые дворы и монастырские постройки в безопасных перед воздушными налетами районах рейха уже заполнены. Так, в сентябре 1943 г. Рюгенвальде на побережье Восточной Пруссии – городок с населением 8000 человек – пополнился 1241 эвакуированным из Бохума, Хагена, Берлина, Штеттина и других мест. По мере роста числа эвакуированных местные жители все меньше горели желанием принимать кого бы то ни было, и местный бургомистр и партийный вожак – зачастую фактически одно и то же лицо – оказывался или оказывались вынужденными давить на земляков[840].

Когда 12-летний Эрвин Эбелинг прибыл на постоялый двор в Любове близ Штаргарда в Померании, их группа из женщин, детей и подростков «пошла с молотка». Большинство местных хуторян, нацеленные на получение максимальной пользы от постояльцев на ферме, изъявляли готовность принять женщину только с одним ребенком. Эрвин с десятью другими мальчишками никому не приглянулись, поэтому им пришлось ночевать на охапках соломы у свинопаса в ожидании кого-нибудь, кто возьмет их к себе жить. В Наугарде в августе 1943 г. также никто не удостоил вниманием 13-летнюю Гизелу Феддер с сестрой. В конце концов бургомистр поставил им кровать у себя на кухне, где он также вел дела. Когда по вечерам хозяин пьянствовал там с гостями, девочкам приходилось где-то обретаться. Не находя желающих заняться их устройством, сестры решили вернуться домой и по жаре и пыли пошли к далекой станции, волоча за собой деревянный сундук. В регионе Байрёйта две женщины с ребенком возмущались из-за необходимости ютиться в крошечной комнатенке, при этом никто не собирался кормить их горячей пищей. Раздосадованные, они вернулись в Гамбург[841].

Хотя массовая эвакуация стала организационным триумфом, ее в любом случае не назовешь победой «народной общности». Даже напротив, именно опыты эвакуации – и прежде всего они – порождали новые очаги противоречий внутри немецкого общества. То и дело там и тут отказ местных делить кухни и стирать белье вместе с эвакуированными создавал конфликты, и местным партийным функционерам приходилось выступать в роли посредников. Стараясь разрядить напряженность, Национал-социалистическая женская организация и Народная благотворительность принялись создавать пошивочные центры, коммунальные кухни и прачечные[842].

Требовалось куда больше времени для возникновения чувства взаимопонимания между беженцами и принимающей стороной. Местные в Померании называли эвакуированных матерей «бомбобабами», а их мальчишек и девчонок – «осколочной малышней», огульно записывая на их счет любые акты вандализма. При виде стройных колонн девушек с севера в форме молодежных организаций селяне в Баварии кричали им традиционные оскорбления. Взрослых женщин из беженцев обвиняли в небрежном отношении к собственным детям и в связях с местными мужчинами. Тема эта скоро зазвучала и в донесениях СД, словно эхом отдаваясь в отчетах католической церкви, ибо обе организации с брезгливой убежденностью разделяли суеверный ужас перед «безнравственными женщинами», подрывающими социальный порядок и народную мораль. Подобные обвинения, прежде обкатанные на солдатских женах, всегда оказывались под рукой для осуждения нежелательных чужаков, или, точнее, чужачек. В Швабии фермерши сетовали, что беженки не помогают им в черной домашней работе вроде стирки и починки одежды, не говоря уже о труде в поле, при уборке урожая, когда остро нужны любые руки. В глазах крестьянок городские белоручки «думали, наверное, что вокруг них тут будут прыгать и бегать, точно они в гостинице». Со своей стороны, женщинам из среды рабочего класса городов вроде Эссена, Дюссельдорфа и Гамбурга хуторянки казались «примитивными и глупыми, потому что так вкалывают»; к тому же горожанок не устраивало отсутствие кафе, парикмахерских и кинотеатров. Молодая женщина, эвакуированная из Бремена вместе с дочкой в рейнский Пфальц, находила враждебность крестьянских семей в селе столь же трудно переносимой, как и холодное сырое жилье. Горюя по дому и чувствуя себя одинокой, она писала свекрови: «Крестьяне не хотят, чтобы к ним приходили. В некоторых дворах захлопывают калитку прямо перед носом»[843].