Компас вел меня вверх по долгому склону, и примерно через час я добрался до нижней границы снегов. Росшие вразброс низкорослые деревья тянулись еще на несколько тысяч футов и заканчивались там, где начинался голубовато-зеленый ледник. Мне впервые представилась возможность взглянуть на небо Вангарда, темно-синее, переходящее в фиолетовый, над покрытыми льдом горными пиками, высившимися гордо, словно короли.

В конце первого часа я остановился перевести дыхание, глотнул питательного сиропа и немного воды – и прислушался к вечности, безмолвно шествовавшей, секунда за секундой. Я подумал о корабле, груженном колонистами – тогда, на заре примитивных космических путешествий: мужчины, женщины, возможно, дети, знающие, что для них нет, не может быть возврата. Подумал о том, что они столкнулись с этим всем – и выжили. Они были крутыми, но их крутость стала порождением планеты. Теперь же осталась крутизна одного рода, такая, которая есть у меня. Они были круты как пионеры, как первопроходцы, полные беспричинной надежды, и решимости, и грандиозных мыслей о будущем. Я же был крут на городской манер, как проныра, как крыса, и для меня довольно было настоящего.

– Это все тишина, – сказал я вслух. – Она действует на нервы.

Но звук моего голоса был слишком ничтожен на фоне этого безмолвия. Я встал и зашагал к следующему хребту.

10

Три часа спустя солнце все еще висело в той же самой точке – зеленое светящееся пятно над куполом; оно то и дело отыскивало дыру в листве и бросало холодный луч на мешанину иголок цвета ржавчины. Я преодолел почти сорок километров – по воздушной линии, как летают орлы. До нужного места, видимо, оставалось недалеко. Я уже начал уставать, невзирая на низкое тяготение, хитроумные системы скафандра, принимавшие на себя половину каждого мышечного усилия, и все то, что автомедик вводил мне в руку. К тому же мне повезло. Дома я после трепки, полученной при спуске, провел бы добрые две недели в палате для выздоравливающих. Я утешался этой мыслью, пока стоял, привалившись к дереву, дышал обогащенным воздухом из баллонов скафандра и старался думать позитивно, чтобы прогнать белые точки перед глазами. Я все еще занимался этим, когда услышал звук…

Прямо-таки любопытно, как после целой жизни, проведенной в окружении всяческих шумов, несколько часов их отсутствия могут целиком изменить ваше отношение к колебаниям воздуха в диапазоне слышимости. То был всего лишь тихий вопль: так одинокая морская птица тоскует по своему супругу, – но я отскочил от дерева, будто оно внезапно раскалилось, и застыл, навострив уши и изучая параметры звука в поисках каких-нибудь подсказок. Звук делался все громче, а это означало, что его источник приближается, причем с такой скоростью, что отступать бессмысленно. Я огляделся в поисках удобного деревца, но те сосны родились старыми – нижние ветви начинались футах в пятнадцати от поверхности. Спрятаться можно было только среди нескольких тысяч древесных стволов. Мне почему-то подумалось: встретить то, что приближается – чем бы оно ни было, – лучше не на открытом месте. По крайней мере, мы увидим друг друга одновременно. Я знал, что это живое существо и оно питается мясом. Так сказал мне тихий, но категоричный голос первопредка. Я шевельнул запястьем; в ладонь лег контрабандный кратерный пистолет. Я ждал, а гулкий крик становился все громче и мучительнее, словно его издавал страдающий от безнадежной любви горный баран, бык с разбитым сердцем или умирающий лось. Уже были слышны глухие удары больших лап, ритм которых, даже с учетом слабого гравитационного поля, заставлял предполагать большие габариты. Наконец животное очутилось в поле моего зрения и подтвердило интуицию пращура. Это была не гончая собака и даже не гиенодон. Гиенодон мог бы быть таким, если бы вдруг оказался семи футов в холке, с голеностопами толщиной с мое бедро, головой размером с одноместный вертолет и челюстями, способными подхватить человека, как трусящая домой собачка – вечернюю газету. Возможно, именно последняя мысль помешала моему пальцу нажать на спусковой крючок. Чудовищный пес резко затормозил в шквале медленно оседавших сосновых иголок, взвыл в последний раз и продемонстрировал мне ярко-красный язык длиной в ярд. В остальном он был черно-коричневым, гладкошерстным, кожа висела складками. Зубы крупные, но не больше шести дюймов от десны до острия. Глаза черные, блестящие, маленькие, как у слона, с красными полумесяцами под ними. Пес медленно двинулся вперед, словно хотел лучше рассмотреть, что́ сейчас будет есть. Я слышал, как его суставы поскрипывали при движении. Высокие плечи бугрились мускулами. Футовые подушечки лап при каждом шаге погружались в лиственный перегной. Мои колени начали подергиваться, а все волосы на теле попытались встать дыбом. Зверь был уже в десяти футах от меня, его дыхание, словно пар из протекающего цилиндра, вырывалось через ноздри, в которые вошел бы мой кулак. Я знал: если он сделает еще хоть шаг, я нажму на спуск, кстати или некстати.

– Лежать, парень! – произнес я властным (как надеялся) голосом. Пес остановился, втянул язык, снова вывалил его, а потом опустил задницу – аккуратно, словно пожилая леди, усаживающаяся в любимое кресло-качалку. Он сидел и смотрел на меня, вскинув голову, а я смотрел на него. И пока мы так таращились друг на друга, подоспел великан.

11

Он бесшумно приблизился, шагая по проходу между большими деревьями, и хоть и был совсем не мал, я увидел его лишь с расстояния футов в пятнадцать.

А он-таки был здоровенным.

Легко говорить о человеке двенадцати футов ростом. В конце концов, это всего лишь вдвое больше обычного. Просто большой человек, можно даже пошутить насчет размера обуви.

Но вдвое выше – это вчетверо большая площадь неба, заслоненная им, когда он навис надо мной, в восемь раз больший объем костей и мышц. Тысяча шестьсот фунтов веса при нормальном земном тяготении. Здесь он весил не больше полутонны, но все равно каждая нога – толстая, перевитая мышцами – поддерживала пятьсот фунтов. Руки были под стать ногам, а грудь и шея, подпиравшие большую голову, напоминали кусок ствола столетнего дуба. Но при всей его массивности в нем не было ни малейшей непропорциональности. Снятый без коротышки, помещенного рядом для масштаба, он выглядел бы как любой претендент на титул Мистер Вселенная: стройный, пропорционально сложенный, мышцы рельефные, но не гипертрофированные. Волосы были черными, вьющимися – неровно подстриженная копна, но не хуже, чем у любого человека, живущего вдали от парикмахера. Короткая борода, густые черные брови над широко посаженными светло-голубыми глазами. Загорелая обветренная кожа цветом походила на изрядно потертую воловью шкуру. Черты лица были достаточно правильными, и его можно было назвать красивым, если вам, конечно, нравится типаж Юпитера или Посейдона. Я рассмотрел все это, пока он шел ко мне, одетый в кожу, размашистым шагом, настолько же легко, насколько тяжело ступал его пес. Он остановился рядом со зверем, небрежно потрепал его по голове рукой размером с первую бейсбольную базу, посмотрел на меня сверху вниз – и на один призрачный миг я превратился в ребенка, выглядывающего в огромный мир взрослых. В моей голове вихрем пронеслись мысли, фантомные образы мира, полного тепла, любви, безопасности и прочих давно позабытых иллюзий. Я прогнал их и вспомнил, что я Бэрд Ульрих, профессионал, я на работе, в мире, где нет места фантазиям.