Широяма всовывает пятидесятилетние руки в рукава.

Она нагибается перед ним, расправляя и разглаживая материю.

Обматывает его кушаком оби выше талии.

Она выбрала бело — зеленые цвета: зеленый для жизни, белый для смерти?

Вымуштрованная дорогая куртизанка завязывает кушак сложным узлом «десятерной крест».

«Завязать такой узел у меня всегда получалось лишь на десятый раз», — обычно говорил он.

Кавасеми подает накидку хаори длиной до бедер. Он берет ее и надевает. Тонкий черный шелк прохладен, как снег, и тяжел, как воздух. На рукавах вышит его семейный герб.

Он слышит, как топает в двух комнатах отсюда двадцатимесячный Наозуми.

Кавасеми подает шкатулку инро: в ней нет ничего, но без нее никак нельзя: таков обычай. Широяма продевает шнур сквозь брелок — нэцке — она выбрала для него Будду, вырезанного из клюва птицы — носорога.

Надежные руки Кавасеми подают ему кинжал танто в ножнах.

«Как я хотел бы умереть в твоем доме, — думает он, — где провел самые счастливые часы…»

Он затыкает ножны под кушак оби, как и положено.

…но этикет этого не дозволяет».

— Шуш! — в соседней комнате утихомиривает малыша нянька. «Сюс!» — смеется Наозуми.

Пухлая ручонка сдвигает дверь, и мальчик, очень похожий на Кавасеми, когда смеется, и на Широяму, когда хмурится, стрелой вбегает в комнату, оставив позади помертвевшую няньку.

— Прошу прощения у вашей светлости, — говорит она, падая на колени у порога.

— Нашел тебя! — нараспев говорит зубастый, улыбающийся малыш и тут же шлепается на пол.

— Заканчивай сборы, — говорит Кавасеми няньке. — Я позову, когда наступит время.

Нянька кланяется и уходит. Ее глаза красны от слез.

Маленький непоседливый человечек встает, трет колено и ковыляет к отцу.

— Сегодня важный день, — говорит магистрат Нагасаки.

Наозуми полупоет, полуспрашивает:

— Уточка в пруду, ичи — ни-сан?

Взглядом Широяма просит свою наложницу не сердиться.

«Он слишком молод, чтобы понять, — думает Широяма, — так что для него это даже лучше».

— Иди сюда, — зовет Кавасеми, садится на пол, — иди сюда, Нао — кун…

Мальчик залезает к матери на колени и запускает руку в ее волосы.

Широяма садится в шаге от них, как волшебник взмахивает руками…

…ив его ладони — замок из слоновой кости на горе из слоновой кости.

Мужчина медленно поворачивает его, совсем близко от зачарованных глаз малыша.

Крохотные ступеньки, плавные переходы, сосны, стены, вырастающие из камней…

— Твой прадедушка вырезал это, — говорит Широяма, — из рога единорога.

…арка ворот, окна, амбразуры и — на самом верху — пагода.

— Ты его не видишь, — продолжает Широяма, — но принц живет в этом замке.

«Ты забудешь эту историю, — знает он, — но твоя мать будет помнить».

— Имя у принца такое же, как у нас: широ — это замок, яма — гора. Принц Широяма — он особенный. Ты и я, каждый в свое время, должны попасть к нашим предкам, но принц в этой башне никогда не умрет. Пока жив Широяма вне замка — я, ты, твой сын, — он охраняет свой замок, живя внутри.

Наозуми берет вырезанную из кости статуэтку и подносит поближе к глазам.

Широяма не обнимает сына и не вдыхает сладкий аромат его тела.

— Спасибо, отец, — Кавасеми наклоняет голову мальчика, имитируя поклон.

Наозуми прыгает с добычей с одной циновки на другую, до самой двери.

Он поворачивается, чтобы посмотреть на отца, и Широяма думает: «Вот и все».

А потом шаги мальчика уносят его навсегда.

«Похоть уводит родителей от их детей, — думает Широяма, — несчастья, долг…»

Бархатцы в вазе точного цвета лета, каким он его помнил.

«…но, возможно, самые счастливые — те, кто рожден от безрассудной мысли: через непреодолимую пропасть между влюбленными можно перекинуть мост из косточек и хрящиков нового человеческого существа».

Колокол храма Рюгаджи возвещает о часе Лошади.

«Теперь, — думает он, — мне предстоит убить».

— Будет лучше, если вы уйдете, — говорит Широяма своей наложнице.

Кавасеми смотрит вниз, дав себе слово удержаться от слез.

— Если мальчик покажет успехи в го, пригласи мастера школы Хонинбо.

Вестибюль у Зала шестидесяти циновок и длинная галерея, ведущая к Переднему двору, забиты коленопреклоненными советниками, инспекторами, старостами, стражниками, слугами, чиновниками казначейства и работниками его дома. Широяма останавливается.

Вороны разносят слухи в тусклом, влажном небе.

— Всем поднять головы. Я хочу видеть ваши лица.

Поднимаются двести или триста голов: глаза, глаза, глаза…

«…смотрят на призрака, — думает Широяма, — хотя он еще не умер».

— Магистрат — сама! — старейшина Вада решается выступить от лица всех.

Широяма смотрит на нервничающего, верного ему человека.

— Вада — сама.

— Службу магистрату я всегда полагал особенной честью…

Лицо Вады напряжено, его распирают эмоции, глаза блестят.

— Каждый из нас учился у магистрата мудрости и видел в нем пример…

«Научились вы у меня только одному, — думает Широяма, — отныне в береговой охране всегда будет тысяча человек».

— Воспоминания о вас будут вечно жить в наших сердцах и умах.

«А мои тело и голова, — думает Широяма, — будут гнить в земле».

— Нагасаки никогда… — по щекам Вады текут слезы, — …не оправится!

«О — о, — полагает Широяма, — к следующей неделе все станет, как обычно».

— От лица всех, кто удостоился… удостоен… чести служить под вашим началом…

«Даже неприкасаемые, — думает магистрат, — которые чистят выгребные ямы?»

— …я, Вада, выражаю нашу вечную благодарность за ваше покровительство!

Под карнизами курлычут голуби, словно бабушки, радующиеся появлению внуков.

— Благодарю вас, — говорит он. — Служите моему преемнику, как служили мне.

«Это самая глупая речь, которую я когда‑либо слышал, — думает он, — она же и моя самая последняя».

Мажордом Томине открывает дверь для его последней деловой встречи.

Дверь Зала шестидесяти циновок с грохотом задвигается. Никто не смеет войти сюда, пока не выйдет мажордом Томине и не возвестит о почетной смерти магистрата Широямы. Почти безмолвная толпа в галерее возвращается к повседневным делам. В знак уважения магистрату, все крыло здания будет пустовать до прихода ночи, за исключением редких обходов стражниками.