— Если нельзя будет дать мне тысячу людей, дайте пятьсот на две недели. Не считайте меня эгоистом. Вспомните, что Гертруденберг — ключ к Брабанту и что обозы герцога Альбы проходят как раз мимо него. Взяв его, вы тем самым поможете и Гаарлему, Ваше высочество, — продолжал я, преклоняя пред ним колена, — я ещё ни перед кем не становился на колени, кроме короля. Но теперь я делаю это. Исполните мою просьбу, и я готов на всё, что в человеческих силах, чтобы отблагодарить вас за вашу милость.

— Прошу вас, граф, встаньте. Я ещё не король, и я не хочу, чтобы передо мной становились на колени. Но объясните мне причину, почему вы так на этом настаиваете?

Не поднимаясь с колен, я отвечал:

— В Гертруденберге осталась моя жена, и я боюсь, что она во власти инквизиции.

— Боже мой! — тихо промолвил принц.

Всё, казалось, были взволнованы. Даже граф де Ламарк что-то пробормотал себе в бороду.

— Можем мы выделить тысячу человек, господа? — спросил принц. — Наша соотечественница находится в беде.

— Мы не можем дать их, ваше высочество, — сказал высокий, серьёзный человек, стоявший справа от принца. — Транспорт, быть может, последний перед оттепелью, отправляется через несколько дней, и мы должны отослать с ним всех людей: мы обещали усилить гарнизон Гаарлема. Нельзя также ослабить и лагерь под Сассенгеймом. Если дон Фредерик не снимет осады, нам понадобится каждый солдат, каждая лошадь, для того чтобы сделать последнее отчаянное усилие освободить это место.

— Но в настоящее время, теперь… — продолжал настаивать принц, — неужели мы на время не можем выделить отряд?

— Нельзя, ваше высочество, ибо мы не знаем, когда придёт наш час. Нельзя — ни тысячи, ни пятисот. То есть, если вы прикажете, мы их отдадим. Но вся страна и все города будут удивлены, что, потребовав от них всех до последнего человека, которого они могут выставить, вы находите и солдат, и деньги для новых завоеваний, в то время как Гаарлем гибнет. Их рвение ослабнет, да и — простите меня, ваше высочество, — ваш авторитет пострадает.

Я чувствовал, что этот человек говорит правду, и моё сердце упало. Я знал, что принц не может исполнить мою просьбу. Если б он это сделал, он не был бы человеком, способным освободить страну. Я преклонялся перед ним за то, что он приучил своих помощников говорить ему в лицо неприкрашенную правду.

С минуту принц молчал. Потом, обращаясь к бледному человеку, стоявшему от него слева, спросил:

— А вы, Филипп, как думаете? Нельзя ли набрать этот отряд в ваших городах, взяв отовсюду понемногу?

— Ваше высочество, гарнизоны моих городов очень невелики. Если вы думаете только об интересах государства, то у вас нет выбора. Но…

При этом в его глазах сверкнул какой-то тёплый огонёк, указывавший на то, что этот человек не только администратор, но вместе с тем энтузиаст и поэт.

— Но государство ведь составляют мужчины и женщины. Само по себе государство — мёртвое название. Ему дают жизнь люди. Оно существует ими, и иной раз, может быть, не так благоразумно, зато благородно прежде всего вспомнить о страдающем человеке, а потом уже обо всём народе. И если захочет Господь, безумная любовь может принести в конце концов лучшие плоды, чем вся мудрость детей мира сего.

Несколько минут принц стоял в глубоком раздумье. Я ждал его ответа со страхом, хотя и предвидел его. Мне кажется, я распознал его характер, как только вошёл в эту комнату.

— Я должен думать только о государстве, — тихо заговорил он. — Оно вверено мне — и я не смею думать ни о чём другом. Страна борется не на жизнь, а на смерть. Граф, — продолжал он, подходя ко мне и поднимая меня, — я глубоко сожалею, но я должен отклонить вашу просьбу. Я желал бы, чтобы мои силы были больше — ради Голландии, ради вас и вашей жены. Но Богу известно, что они невелики. Я тоже хотел бы ехать в Испанию и освободить моего сына — и не могу. Для каждого, кто стоит во главе государства, наступает момент, когда его силы оказываются слишком малы по сравнению с тем, что требуется, — так малы, что их только в насмешку можно назвать, силами. Для меня такой момент наступал не раз. Но я хочу сказать вам только одно. Не знаю, может ли это вас утешить. Вы объявили, что пришли сюда не из любви к Голландии, а потому, что для вас не было другого выхода. Поэтому я не заставляю вас думать о нашей стране, хотя её право на вас освящено веками. Но в вечной борьбе между правдой и ложью, между светом и тьмой, свободой и угнетением, борьбой, столь же древней, как и сам человек, борьбой, которая теперь с особой силой поднялась среди болот Голландии, вы сделали, может быть, больше, чем вы думаете. В этой борьбе каждый из нас должен быть готов на какую-нибудь жертву. Если на вашу долю выпадет принести наибольшую жертву, считайте, что судьба ваша стала великой. Жизнь измеряется не радостями, а жертвами. Чем больше вы их приносите, тем больше превосходите вы других. Вот всё, что я хотел сказать.

Я получил теперь тот самый ответ, который когда-то давал другим, хотя и не с такой выразительностью. И увы! В великой борьбе, о которой говорил принц, моя роль была не такая, как он предполагал. Его слова прозвучали для меня не утешением, а скорее упрёком.

С болью в сердце я поднялся с колен. Моя просьба была безнадёжна. Я стоял на коленях и стоял напрасно. Но мне нужно было дать ему ответ.

— Вы правы, ваше высочество. Я понимаю, что вы не можете исполнить того, о чём я просил. Теперь я верю в то, во что не верил до сих пор: вы можете освободить Голландию.

Слабый румянец показался на его щеках.

— Дай-то Бог, — тихо промолвил он. — Но вы, кажется, не совсем здоровы, граф?

Он имел основание задать мне этот вопрос. Странное чувство, которое я не сумею назвать, вдруг охватило меня. Всё задвигалось вокруг меня, всё вдруг потеряло для меня смысл и значение. Принц и его советники, стоявшие передо мной, серьёзные и сосредоточенные, говорившие мне о правде и несправедливости, о свободе и Гаарлеме, —