в ложах, некогда занимаемых знатью, сидели наиболее выдающиеся члены национального собрания или главные ораторы клубов и якобинских собраний.

В тот вечер взоры публики то и дело обращались к ложе, в которой в прежнее время красовалась княгиня Ламбаль. Марии Антуанетте пришлось отправить княгиню в Лондон для переговоров с министром Пиггом. В тот вечер ее обычное место в театре занимал мужчина, который сидел, облокотившись на обитый бархатом барьер ложи и устремив зловеще блестевшие взоры в партер с ее волновавшимся морем зрителей. Этот человек был Марат, служивший раньше коновалом у графа д’Артуа, а теперь ставший величайшим и самым грозным оратором неистовых якобинцев.

Он также явился с тем, чтобы увидать ненавистную волчицу, как он недавно назвал королеву в своей газете «Друг Народа», и устроить ей публичное поражение. В то время как он важничал в блестящей ложе княгини Ламбаль, его друзья и доверенные лица: пивовар Сантерр и сапожник Симон, сидели в партере, часто поглядывая вверх на Марата в ожидании условного знака, который должен был послужить сигналом к чудовищной демонстрации.

Наконец наступило время, когда обыкновенно начинали оперу, и, хотя королева еще не появилась в своей ложе, дирижер оркестра не осмеливался медлить долее, заставляя дожидаться публику. Он стал на свое место и взмахнул дирижерским жезлом. Увертюра грянула, и в зрительном зале водворилась тишина. Каждый, казалось, углубился в музыку, полную прелести и вместе с тем величия, в грандиозные ритмы, которыми отличается введение к «Альцесте».

Вдруг в партере, в ложах поднялся шорох. Головы зрителей, обращенные к сцене, повернулись назад, к большой королевской ложе. Никто уже не думал о музыке, не заметил, что увертюра кончилась, что занавес взвился. Гремевшие в оркестре трубы, звонко заливавшиеся скрипки и кларнеты не помешали публике уловить тихий стук отворяемых дверей, шаги вошедших офицеров, и этот легкий шум заставил парижан забыть их любимую музыку.

Вот в отворенных дверях показалась женская фигура.

Королева, в сопровождении де Бюгуа, медленно прошла через всю обширную ложу до самого барьера. Все взоры были устремлены на нее, все глаза с любопытством всматривались в ее бледное, благородное лицо. Мария Антуанетта почувствовала себя предметом всеобщего внимания, и улыбка, подобно вечерней заре потухающего дня, промелькнула по ее чертам. С этой улыбкой и румянцем смущения на щеках королева подалась вперед и поклонилась публике.

Громкие, оглушительные рукоплескания потрясли огромный зал. В партере, в ложах сотни зрителей поднялись с мест и восторженно кричали: «Vive la reine!»[19] — хлопая в ладоши с чисто детской радостью и не спуская с королевы сиявших счастьем взоров.

— О, моя уверенность не обманула меня! — прошептала Мария Антуанетта, наклонившись к своей спутнице, — Добрые парижане еще любят свою королеву; они, как и я, помнят прошедшее и в них пробуждается былая верность.

И в знак благодарности королева вторично поклонилась на все стороны, а театр снова разразился громкими рукоплесканиями.

Единственный гневный взор метнули на королеву маленькие злобные глазки Марата из-под густых нависших бровей.

— Постой! — с угрозой промолвил про себя якобинец, вставая с места и заглядывая в партер.

Там, в толпе молодцов подозрительного вида, стоял гигант Сантерр, а неподалеку от него — сапожник Симон. Подозрительная шайка посматривала на них, как на своих предводителей, тогда как они в свою очередь кидали вопросительные взгляды вверх, на ложу Марата. Взоры трибуна встретились с их взорами. Иссера-бледное, грязное лицо Марата приняло насмешливое, злобное выражение, и он несколько раз слегка кивнул головой. Сантерр с Симоном также ответили ему кивком и, обернувшись вслед затем к своим сообщникам, подняли оба, как по уговору, правую руку.

Восторженные рукоплескания были внезапно заглушены свистом и воем, насмешливым хохотом и дикими проклятиями.

— Междоусобие загорелось, — сказал Марат, с удовольствием потирая руки.

Роялисты продолжали аплодировать и кричать: «Да здравствует королева!» Противники старались принудить их к молчанию свистками и шиканьем. Лицо Марата сияло торжествующим злорадством. Он поднял взор к одной из лож второго яруса и, ухмыляясь, кивнул сидевшим в ней мужчинам.

Те тотчас закричали:

— Хор! Хор! Пусть он нам споет: «Chantons, celebrons notre reine!»

— Отлично! — пробормотал Марат, — Я добрый роялист, потому что научил этих славных людей потребовать исполнения патриотической песни.

— Пойте, пойте, — кричали его единомышленники, обращаясь к сцене, — Исполни, хор: «Chantons, celebrons notre reine!»

— Нет, — зарычал Сантерр, — не надо исполнять его!

— Нет, — подхватил Симон громовым голосом, — мы не хотим слушать дурацкую песню.

— Дела идут превосходно! — заметил Марат, прищелкивая от удовольствия языком, — Я держу своих людей, как на веревочке, и заставляю их жестикулировать и прыгать наподобие марионеток в кукольном театре.

Неистовый шум и гам продолжались. Роялисты не хотели прекратить свои рукоплескания и требования хора: «Chantons, celebrons notre reine!» Враги королевы не переставали шикать и кричать: «Мы не хотим знать королевы, не хотим слушать дурацкую песню!»

— О, Боже мой, зачем я приехала сюда? — пробормотала сквозь слезы королева, опустившись в кресло и прижимая к глазам платок.

Может быть, ее движение было замечено настоящими роялистами и они из жалости к ней захотели прекратить разыгравшийся скандал; может быть, также Марат подал знак мнимым роялистам, что на этот раз они достаточно покричали и побесновались. Так или иначе, но приветственные крики в честь королевы и требования хора внезапно смолкли, аплодисменты замерли, и противной партии за отсутствием противодействия не оставалось ничего иного, как уняться в свою очередь.