— Вас ждут.

Я делаю знак приставу, чтобы он открыл камеру. Мы заходим в зал заседаний последними, за исключением судьи и присяжных. Взгляд Эммы прикован к сыну.

— Все в порядке?

Я не успеваю ей ответить: входят присяжные и появляется судья.

— Представители сторон, — обращается он ко мне, усаживаясь в кресло. — Подойдите.

Мы с Хелен подходим к судье.

— Мистер Бонд, вы поговорили со своим клиентом?

— Да, Ваша честь, больше никаких срывов.

— Мое терпение на пределе, — признается судья. — В таком случае можете продолжать.

При той информации, которой я владею сейчас, все больше и больше шансов, что моего подзащитного признают невменяемым. Надеюсь, что присяжные все поймут с полуслова, ясно и четко. И тут на мое плечо опускается бумажный самолетик. Это записка от Джейкоба. Разворачиваю.

Я ХОЧУ ГОВОРИТЬ.

Я оборачиваюсь.

— Совершенно невозможно.

— Какие-то проблемы, мистер Бонд? — интересуется судья.

— Нет, Ваша честь, — отвечаю я одновременно с Джейкобом, который говорит «да».

С трудом сдерживаясь, я поворачиваюсь к судье.

— Нам необходим перерыв.

— Заседание началось лишь десять секунд назад! — возражает Хелен.

— Вы согласны, мистер Бонд? — спрашивает судья Каттингс. — Или что-то еще?

— Еще! — кричит Джейкоб. — Мой черед давать показания. Если я хочу дать показания, вы не можете мне препятствовать.

— Ты не будешь давать показания, — настаивает Эмма.

— А вам, миссис Хант, никто слова не давал! Мы в суде, здесь все решаю я! — орет судья Каттингс. — Мистер Бонд, приглашайте своего последнего свидетеля.

— Я бы хотел взять короткий перерыв…

— А я бы хотел быть в Невисе, но не всегда наши желания совпадают с возможностями! — отрезает судья.

Качая головой, я подвожу Джейкоба к месту для дачи показаний. Я так зол, что не могу мыслить здраво. Он скажет присяжным правду, как сказал мне, и тем самым выроет себе могилу. И дело решат если не сами слова, то манеры Джейкоба: неважно, что было сказано до этого, неважно, что скажет сам свидетель, — все присяжные запомнят странного парня, который постоянно ерзает, говорит без умолку, не демонстрирует адекватных эмоций и не смотрит собеседнику в глаза, а это все традиционные признаки вины. И неважно, что скажет Джейкоб: его поведение убедит присутствующих в его виновности — он даже не успеет и рта раскрыть.

Я открываю дверцу, чтобы он мог пройти на место свидетеля.

— Это твои похороны, — бормочу я.

— Нет, — отвечает Джейкоб. — Это мой суд.

Тут я замечаю, что он понимает: его поступок — не очень хорошая идея. Его приводят к присяге. Он тяжело сглатывает. Его глаза широко открыты и бегают по залу суда.

— Расскажи мне, Джейкоб, что происходит, когда ты нервничаешь, — прошу я.

Он облизывает губы.

— Я хожу на цыпочках или подпрыгиваю. Иногда размахиваю руками, или слишком быстро говорю, или смеюсь, хотя ничего смешного нет.

— Ты сейчас нервничаешь?

— Да.

— Почему?

Он растягивает губы в улыбке.

— Потому что все смотрят на меня.

— И все?

— И слишком яркий свет. И я не знаю, каким будет следующий вопрос.

«А кто, черт возьми, в этом виноват?» — думаю я.

— Джейкоб, ты сказал суду, что хочешь дать показания.

— Да.

— Что ты хочешь рассказать присяжным?

Джейкоб медлит.

— Правду, — отвечает он.

Повсюду кровь, она лежит на полу в крови. Она не отвечает, когда я окликаю ее по имени. Я знаю, что нужно ее поднять, поэтому беру ее на руки и несу в коридор. Когда я это делаю, у нее изо рта и носа бежит кровь. Я стараюсь не думать о том, что прикасаюсь к ее нагому телу, — это совсем не похоже на фильм, когда девушка красавица, а юноша скрыт в тени; просто кожа соприкасается с кожей. Я сконфужен, потому что она даже не знает, что на ней ничего не надето. Я не хочу испачкать полотенце в крови, поэтому вытираю ее лицо туалетной бумагой и смываю бумагу в унитазе.

На полу валяются трусы, лифчик, спортивные штаны и рубашка. Сперва я надеваю лифчик — я это умею, потому что смотрел кабельное и видел, как их снимают. Единственное, что от меня нужно, — сделать все в обратном порядке. В белье я не понимаю, там с одной стороны есть надпись, но я не знаю, должна она быть спереди или сзади, поэтому надеваю наобум. Потом рубашку и штаны, наконец носки и угги — самое сложное, потому что она мне не помогает.

Я взваливаю ее на плечо — она тяжелее, чем я думал, — и пытаюсь снести вниз по лестнице. Лестница крутая, я спотыкаюсь, и мы падаем. Я оказываюсь сверху, а когда переворачиваю ее на спину, то вижу, что выбит зуб. Знаю, что ей не больно, но все равно меня мутит. Синяки и сломанный нос по необъяснимой причине не производят на меня такого тягостного впечатления, как этот выбитый передний зуб.

Я усаживаю ее в кресло. «Подожди здесь», — говорю я, а потом громко смеюсь: она ведь меня не слышит. Наверху я вытираю кровь туалетной бумагой — пошел целый рулон. Пол все еще грязный и мокрый. В чулане я нахожу отбеливатель и выливаю на пол, и вторым рулоном туалетной бумаги все вытираю.

В голове мелькает мысль, что меня могут поймать, и тогда я решаю не просто все убрать, а инсценировать место преступления, которое пустило бы полицию по ложному следу. Собираю в рюкзак одежду, кладу туда зубную щетку. Печатаю записку и приклеиваю ее к почтовому ящику. Надеваю ботинки — они ей не по размеру, слишком велики — и обхожу вокруг дома, режу противомоскитную сетку, кладу кухонный нож в посудомоечную машину и включаю режим быстрой мойки. Хочу оставить следы, ведь Марк не очень умен.

Потом уничтожаю следы ног на пороге и подъездной аллее.

Вернувшись в дом, вешаю на плечо рюкзак и смотрю, ничего ли не забыл. Понимаю, что нужно оставить лежащими перевернутые стулья в кухне и разбросанные диски в гостиной, но не могу. Поэтому поднимаю стулья, складываю почту и расставляю компакт-диски так, как, по моему мнению, понравилось бы Джесс.

Я пытаюсь отнести ее в лес, но с каждым шагом она становится все тяжелее и тяжелее, поэтому через несколько метров мне приходится ее просто тащить. Я хочу, чтобы она оказалась там, где ей не придется сидеть под дождем, на ветру. Где не будет мести снег. Мне приглянулась дренажная штольня, потому что в нее можно попасть, не проходя мимо дома Джесс, а прямо свернув с дороги.

Я думаю о ней, даже когда я не здесь, даже когда узнаю, что ее разыскивает полиция, и мне легко отвлечься, наблюдая, как продвигается расследование (за их прогрессом или отсутствием такового). Именно поэтому в очередной свой визит я приношу стеганое одеяло. Я всегда его любил. Думаю, если бы Джесс могла говорить, она бы по-настоящему гордилась, что я закутал ее в одеяло. «Молодец, Джейкоб! — похвалила бы она. — Ты подумал еще о ком-то, кроме себя».