Его непонимание ситуации – вот этого до сих пор я не могу объяснить. Он просто на 100 процентов не понимал, что происходит в России, кто такой Путин, которого, собственно говоря, он в значительной степени и привел к власти.

А: Ну, в какой-то мере.

П: Сыграл роль. Во всяком случае, я помню, как мне Бадри говорил по поводу Путина: “Он нас будет мочить”.

А: Бадри был более реалистичен.

А: Какую роль сыграл Березовский в подготовке вашего знаменитого доноса на олигархов[202]?

Б: Хотя Леонид Борисович Невзлин в рамках пиар-кампании, которую он вел, утверждал, что чуть ли не Березовский мне это и заказал, я утверждаю, что нет. Наоборот, мы поссорились с Березовским на этой почве.

А: И каким образом ваши отношения восстановились?

Б: Он категорически осудил эту акцию. Мы потом год не общались и возобновили общение только из-за надвигавшейся “оранжевой революции” на Украине, где, как он посчитал, я буду полезен. И сам факт, что в этот момент он мне позвонил и сказал: “Старик, давай забудем все, ты будешь полезен”, – это тоже классический Березовский.

А: Да, он прощал людей. У него не было с этим никаких проблем, все было очень просто. И себя он прощал так же легко.

Б: Я бы с этим не согласился. Во время наших многочисленных сидений в его столовой, уже в Лондоне, он постоянно жаловался на себя и перечислял людей, которых он подвел, хотя и не хотел подвести. В первую очередь родных и близких. Это не значит, что он собирался предпринимать какие-то шаги, чтобы исправить ситуацию, но по крайней мере важно знать, что он об этом думал.

А: Это тоже достаточно удивительно для меня.

Б: Он просто меня не стеснялся, понимаете? Он с вами не стал бы это обсуждать, потому что с вами он находился в парадной позиции. Понимаете, он не боялся от меня ответного удара, не боялся показать свои слабые места, потому что понимал, что я не ударю по этим слабым местам. А в общении с сильными мира сего он боялся, что они, узнав о его слабых местах, по ним ударят.

А: Я, кстати, знаю его с ранней юности, как и Лёня Богуславский. То, что вы сейчас рассказываете, для меня звучит очень неожиданно, как, думаю, и для Лёни. Борис всегда хорохорился. И я не могу представить, как он причитал о том, что сделал что-то неправильно.

Б: Я это слышал своими ушами. Я бы даже сказал, что он преувеличивал достоинства членов своей семьи, потому что в конечном счете он оказался заложником своих детей и мужей своих дочерей. Я не хотел бы сейчас распространяться на эту тему.

А: Да, это его личное.

Б: Мне кажется, что все это было несколько гипертрофировано, именно по причине комплекса вины.

А: Ваши собственные политические взгляды за эти годы не менялись?

Б: Мои? Менялись, и неоднократно. Мне за это не стыдно, потому что человек и должен меняться. Человек взрослеет, он познает что-то новое.

А: По-моему, Толстой говорил, что он не соловей, чтобы петь всю жизнь одну и ту же песню.

Б: Взгляды, конечно, менялись. Но понимаете, с возрастом, с каким-то постижением реальности и самого себя я в принципе ушел от идеологических вопросов. Я ушел в вопросы личности и психологии. Я, например, считаю, что Наполеон Бонапарт начал войну 1812 года только из чувства вины по отношению к своей любовнице, Марии Валевской, которая родила ему старшего сына, Александра Валевского. И он должен был посадить его на польский престол, а посадить его на польский престол он не мог без того, чтобы сокрушить Россию. То есть мне кажется, что роль такого типа мотивации в жизни человека существенно преуменьшена официальной историографией.

А: Это, возможно, верно.

Б: То есть меня уже не очень волнуют идеологии. Меня не смущает человек, который поменял свои взгляды, – наоборот, я вижу плюс в том, что есть люди, которые способны менять свои взгляды, а не становиться их заложниками.

А: Вы ближе с Чубайсом, чем со мной. Он менял взгляды радикально. Я говорил Чубайсу, что свои идеологические предпочтения не поменял с 1992 года, а он поменял достаточно сильно. Он рекламировал мне этот “Спутник и Погром”[203], что удивительно слышать от человека, который в 1992 году был в нашем правительстве.

Б: Ну, Анатолий Борисович, мне кажется, тоже в значительной степени стал заложником своей семейной ситуации. Ему нужно было куда-то пристать. В какой-то степени “Спутник и Погром” – это следствие того эстетизма, который привила ему нынешняя супруга, для которой эстетические оценки значительно важнее этических.

А: Возможно.

Б: О чем, собственно, говорил Бродский в своей Нобелевской лекции. Поэтому нельзя сказать, что эта точка зрения маргинальна. Это одна из вполне допустимых и возможных точек зрения.

А: В начале 2000-х ваши мысли об олигархате, о слиянии бизнеса и власти были очень естественны. Но сейчас режим слияния власти и бизнеса еще сильнее. Что же вы на эту тему сейчас докладов не пишете?

Б: Нет, я постоянно об этом говорю. Я не пишу об этом докладов, но это вопрос формы, а не содержания.

А: Но Березовский же действительно был символом этого слияния, и хотел быть таким символом.

Б: В том-то и дело, что не столько был, сколько хотел.

А: Нет, во многом он и был им. Он зарабатывал деньги на отношениях с властью. Когда Березовский получил “Сибнефть” для того, чтобы якобы финансировать ОРТ, – это и есть слияние денег и власти. И это тоже удивительно: вы, человек, который всю жизнь против этого выступает, были его другом.

Б: Понимаете, я могу дружить с людьми, которые идеологически мне не близки. Я научился это разделять. Мне кажется, вообще большая проблема русского народа и русского человека состоит в тотальном сознании: хорошим человеком может быть только человек твоих же взглядов.

А: Я тоже про это писал. Думаю, что левые как человеческие существа лучше правых. При этом я считаю, что социализм – тяжелая болезнь, но что поделаешь… С другой стороны, представить, что я буду много времени проводить с полпотовцем или с рьяным коммунистом, мне уже трудно.