Кряхтя, он присел, стащил с мертвых ног сапоги, обулся в них, веревку спрятал за пазуху и, крестясь, зашагал своей дорогой.

Хряпов только головой покачал, укоризненно почмокал и направился к златоглавой церкви.

Бросив подушку на луговину возле могилы с черным крестом, он до глаз накрылся одеялом и сразу уснул. Долго ли проспал — не знает. Только чует — то ли во сне, то ли наяву — будто телега скрипит, лошади всхрапывают: «Эй!

А ну-ка сюда с крючьями…» Вдруг нечто тяжелое и острое вонзилось в его плечо, и мясника поволокли.

— Караул, караул! — спросонок закричал он и, едва продрав глаза, вскочил.

— Кто ты таков? — вопросил его всадник, офицер. А двое крючников бросили веревки и отцепили от суконной разодранной чуйки Хряпова железную кошку.

— Я приезжий из Питера купец, — сказал Хряпов.

— Почему ж ты, раз не очумел и жив, валяешься на земле, как падаль? Документ!

Хряпов подал паспорт. Офицеру поднесли фонарь. Проверив паспорт, он вернул его купцу, слез с лошади, уселся на могилу. Телега, поскрипев, остановилась возле ворот ограды.

— Сколько? — устало спросил офицер и закурил от фонарного огарка трубку.

— Тринадцать было. А четырнадцатого взяли под забором сейчас на пустыре, — ответили еще трое подошедших от телеги и тоже уселись на лужок.

— Подальше, подальше! — прогнал их офицер.

Санитары, называемые «полицейскими погонщиками», пересели. Все они одеты в вощаные архалуки, в длинные вощаные рукавицы, на головы надвинуты пропитанные дегтем мешки с дырками для глаз и носа.

— Сколько голышей? — спросил офицер и взял в рот какую-то целебную жвачку.

— Восьмеро, с девятого только сапоги сняты.

— Скоты, ворье… Расстреливать на месте надо, — буркнул офицер и добавил:

— Можно, ребята, к яме везти, закапывать.

— А вот маленько отдохнем, ваше благородие, дюже уставши. Покурим вот. С вечера не куривши.

Они стащили маски и рукавицы, стали закуривать от фонаря.

— А ты чего не куришь? — спросил мясника сухощекий бородатый погонщик. — Курить — от чумы пользительно, толкуют.

— Я чумы не больно-то боюсь. Меня и без табаку не возьмет. Глянь, какой я икряный… — сказал мясник, поглаживая толстое брюхо.

— Икряный? — ухмыльнулся бородач. — Мы таких, как ты, икряных-то, поди, тысяч с двадцать закопали…

— Двадцать ты-ы-сяч?! — изумленно протянул мясник и перекрестился, страх напал. — Ваше благородие, да неужто эстолько народу мрет?

Не ответив, офицер скомандовал: «Поехали!» и вскочил в седло.

Мясника кидало в сон. Он вновь прилег между могил и укрылся с головой. Скрип телеги смолк за поворотом. Где-то вдали, нарушая тишину, прозвучал набат, протряслись два бегучих голоса: «Пожар, пожар за Москвой-рекой!» Но Хряпова набат не напугал, его напугало другое.

Едва он успел забыться, как слышит сквозь сон, будто землю возле него роют и швыряют лопатами и какие-то люди шепчутся, что-то волокут, кряхтя, что-то поставили на землю, вот завсхлипывала, застонала женщина, и вслед за тем мужской сдавленный голос: «Маменька, вы погубите нас… Да молчите же!»

Хряпов с трудом открыл глаза и приподнялся на локте. Шагах в двадцати от него сквозь мрачную ночь маячили два ручных фонаря, один на земле, возле ямы, которую торопливо рыли двое, другой — в руке человека. Фонарь бросал свет на согбенную старуху, одетую в черное: из-под траурного, повязанного по-старушечьи платка глядело сухонькое треугольное лицо с вытаращенными, испуганными глазами.

— Смиритесь, маменька, не убивайтесь. Ау, папеньку не воротишь, воля божья на то, ау, — утешал старуху сын ее, поглаживая мать по трясущейся голове.

— Господи… Без панихиды, как собаку… Ой, Пров Михайлыч, Пров Михайлыч, жела-а-нный! — И слезы текли, и сморкалась она, и горько, болезненно постанывала.

По ту сторону свежей могилы серел некрашеный гроб.

— Скоро ли, молодцы? — тихо спросил сын и подошел к краю могилы.

— Можно спущать, Пантелей Прович, — выпрямился бородатый приказчик, воткнул лопату в землю и вытер пот с лица.

— Давай, с богом, — сказал сын.

Хряпов поднялся, подошел ближе и спрятался за березой.

Гроб опустили на веревках в яму, стали быстро забрасывать землей.

Старуха громко завыла, затряслась, поползла на карачках к могиле.

— Маменька! Замолчите! — зашипел сын. — Нищим, что ли, хотите сделать меня? Ведь ежели дознаются, что покойник у нас, все имущество наше в костер пойдет. И пошто вы притащились сюда, этакая хворая?

Вдруг старуха перекинулась на бок, судорожно скорчилась, впилась руками в землю, ее подбросило, она захрипела и вскоре смолкла.

Сын суетливо, на коленях, припал над ней, осветил потемневшее лицо фонарем, и точно какая сила опрокинула его на спину, вот он вскочил и бросился вон из церковной ограды, то взмахивая фонарем, как кадилом, то в отчаянье хватаясь за голову и оглашая ночь сумасшедшими выкриками:

— Маменька, тятенька… Господи! И за что такое наказание посылаешь мне?

Спину Хряпова опахнуло морозом, он задрожал и, пошатываясь и натыкаясь на могилы, поплелся к своему логову.

— Тут очумеешь, придется утекать, — бормотал он.

Старый приказчик сказал молодому:

— Дом наш чумной, Иван. Ведь и хозяйка зачумела. Оставаться в нем пагубно. Давай-ка, соколик, бежать отсель, пока чума не забрала.

— Да куда бежать-то, Митрий Федорыч?

— Куда все бегут… Знамо куда… в деревню. Господишки давным-давно все разъехались. А мы что? Да мы хуже господишек, что ли? Бросай, Иван, лопаты, все бросай, поедем.

— Митрий Федорыч! Ежели старуха мертвая, давай обснимаем серьги. Все равно ее ограбят, дак лучше мы, по знакомству, вроде как за старанье за наше.

— Брось, брось, Иван… — опасливо озираясь на мертвую старуху и крестясь, сказал старший. — Это тебе сатана внушает. Не дело говоришь, дружок. И грех, и пагуба…

Хряпов перетащил подушку к самой церкви, к алтарю, и вновь прилег.

Пред утром его сборол крепчайший сон. Пробудился от грачиного грая в вершинах берез, громких раздражительных выкриков и гнусавого пения. Три слепца у соседней богатой, с мраморным надгробием, могилы тянули:

Он поднялся, прищурил отяжелевшие глаза и видит: толпа сотни в три окружила рыжебородого тощего священника, стоящего на гранитном крыльце.

Народ путанно кричал:

— Подымайте, православные, иконы да кресты! Никого не слушайте…