— Живой, — выдохнул Дыркнаб.

Живой-то живой, но на что была похожа его рубашка! Круглый след мяча окружали длинные следы брызг. Будто на Южкиной груди разбилось маленькое черное солнце.

Южку вывели на улицу. Он отдышался наконец после удара, взглянул на рубашку и молча начал ронять слезы.

Какая уж тут игра!

— Балда, лупишь сам не зная куда, — сказала Майка. Это Каранкевичу. А потом Южке: — Ладно, не реви. Это же простая грязь. Я отстираю.

Мы договорились, что матч перенесем на завтра, и пошли к Майке. Она забрала рубашку, оставила нас на веранде, сунула нам шашки, чтобы не скучали, и ушла.

Мы ленивыми щелчками гоняли шашки по доске — играли в «чапаевцев». Не хотелось играть. Южку, видимо, беспокоила судьба рубашки. У меня просто не было настроения.

Из кухни долетал вкусный запах: Майкина бабушка что-то пекла. Кажется, овсяное печенье. Я глотал слюнки. И Южка тоже. Ведь мы, торопясь в кино, не пообедали. Я, конечно, мог бы уйти домой, но неловко было бросать Южку.

Майкина бабушка внесла тарелку с маленькими поджаристыми кружочками и поставила на перила в другом конце веранды. Я почувствовал, что мой желудок совершенно пуст и стенки его со скрипом трутся друг о друга, как мокрая резина.

Я не знаю, что чувствовал Южка, но играть нам совершенно расхотелось. Я смахнул шашки с доски и стал укладывать в коробку. Южка неловко начал помогать и зацепил коробку — шашки застучали по полу. Разлетелись по всей веранде.

Мы с Южкой бросились собирать их. Несколько шашек укатились в дальний край веранды, к перилам, на которых стояла тарелка. Я заметил, как Южка, оказавшись там, вдруг стремительно выпрямился, схватил кружочек печенья, сунул в рот и тут же согнулся опять. Будто вытаскивал шашку из щели под плинтусом. Он все же не выдержал, оглянулся. Мы встретились глазами. Южка понял, что я все видел. У него покраснели не только уши. Покраснела вся голая спина с торчащими лопатками. Он суетливо двигал колючими локтями и… глотал.

Я сказал, будто совершенно ничего не заметил:

—Южка, откуда у тебя такой шрам под лопаткой?

— Чиво говоришь? — сдавленно пискнул он, не оборачиваясь.

— Говорю, откуда такой шрам? Зашивали, да?

Он судорожно глотнул опять.

— Это… еще там, давно. Когда война началась… Когда дом разбомбили, разодрало острой щепкой… Я не помню даже, сразу сделался без памяти…

Он вдруг встал, повернулся ко мне, лицо у него было мокрое. В каждом кулаке он отчаянно сжимал круглую шашку. Словно этим стискиваньем пальцев он хотел задавить в себе великий стыд, от того, что голод в нем оказался сильнее гордости и толкнул… вот на такое…

Я сказал грубовато:

— Ладно, Южка, не роняй слезы, больше войны никогда не будет.

Это звучало, вроде бы как утешение: мол, не будет больше бомбежек и не грозят тебе никакие раны. Но он понял меня до конца: «Не будет войны, не будет опасностей и не будет голода, а нынешний остаточный послевоенный голод скоро кончится и не придется украдкой таскать с чужой тарелки печенинки, а за этот случай я тебя, Южка, ничуть не корю, потому что понимаю, знаю сам, как порой голодные судороги скручивают кишки, а Майкина бабка могла бы не ставить тут свое печенье, не дразнить такими запахами людей, а сказать: «Угощайтесь, ребятки…»

Кстати, через минуту она так и сделала…

Отрывок про Южку — это уже не из «Камня с берега моря», а из «Тени Каравеллы». Недаром здесь меня зовут уже не Андрейкой, а Владиком… Теперь перечитал и пожалел, что эта история не вошла в окончательный вариант повести, а Южка появился там лишь мельком и не совсем в том облике, как задумывалось сперва.

В детстве я был лунатиком. Не в том смысле, что при полнолунии бродил по заборам и крышам, а в том, что я очень любил Луну. И как сказочное светило (временами круглое, временами рогатое), и как небесное тело, на которое когда-нибудь полетят земляне, чтобы отыскать среди загадочных кольцевых кратеров множество тайн.

Была заветная мечта — посмотреть хотя бы однажды на Луну в сильный телескоп: вдруг увижу что-нибудь необычное, такие подробности, которые раньше не замечали астрономы! В бинокль я разглядывал Луну довольно часто, и меня просто умиляли рельефные горные кольца — такие они были необычные, кругленькие, аккуратные. Я знал, что их называют цирками, и придумывал сказки, где в этих цирках выступали лунные акробаты, фокусники и клоуны… Но глянуть в телескоп мне в школьные годы не удалось ни разу. И поэтому, сделавшись взрослым и окончив университет, я купил себе очень сильную подзорную трубу — почти настоящий телескоп. Я и знакомые ребята из моего (тогда еще очень молодого) мушкетерского отряда часто сидели в сумерках на дворе и разглядывали в эту трубу небесные светила. Уже не только Луну, но и Юпитер, с его спутниками, и похожую на маленький полумесяц Венеру, и Сатурн с его крохотным кольцом… У меня даже сохранилась любительская кинопленка 1964 года, на которой мальчишки разглядывают в мой телескоп половинку Луны, повисшую в послезакатном небе. Есть там и кадр, снятый через окуляр — эта самая половинка во весь экран. Большущая, ноздреватая, похожая на свежую краюху…

Однажды, возвращаясь от знакомых, я познакомился с десятилетним Виталиком, который томился на лестничной площадке, не решаясь выйти на улицу, потому что там его караулили ехидные девчонки. Конечно, мне он не признался в таком страхе, но я это понял и сам. Потому что мне самому в детстве не раз доставалось от таких вот зловредных созданий с косами и бантиками (я их боялся даже больше, чем мальчишек-хулиганов). Я проводил Виталика до булочной, и на этом коротком пути мы успели о многом поговорить и понять друг друга. Оказывается, он любил заезды и планеты и мечтал научиться по-мушкетерски сражаться на шпагах. Естественно, скоро он оказался в моем отряде. И со шпагами познакомился, и в телескоп смотрел не раз на Луну и планеты… А у меня в голове, разумеется, начал складываться сюжет, где были и вредные девчонки, и подзорная труба, и мое знакомство с этим мальчишкой, и многое другое, что случилось с Виталиком за почти десять лет его тогдашней жизни.

В 1965 году я написал первую часть, которая, которая, кстати говоря, может показаться отдельной законченной повестью.

Это был Большой Железный Грохот. От него дребезжали стекла, мелко дрожала листва и бросались в стороны редкие прохожие. А сытые коты-тунеядцы, которые любят дремать на лавочках, с коротким ракетным свистом взлетали на заборы. Вздыбившись, они смотрели на мостовую. В желтых округлившихся глазах у них мерцали ужас и ненависть.

Виталька — легкий, а булыжники на мостовой — крупные. Корыто отчаянно тряслось и прыгало, сидеть в нем было страшно неудобно. Однако Виталька сидел и улыбался. Улыбка не исчезла даже тогда, когда он попробовал на скорости слизнуть с колена кровяные капли и прикусил язык. Все равно жизнь была прекрасна. Да здравствует корыто!