Салливан обращал внимание читателей на слово «крестовый поход» («сугубо религиозное понятие») и отмечал: «У бен Ладена счеты с американскими войсками, оскверняющими землю Саудовской Аравии, “Земли двух святых мечетей” в Мекке и Медине»{1698}. Упоминаний о «крестовом походе» и «мечетях» оказалось достаточно, чтобы убедить Салливана: перед нами война религиозная. Отсюда он перешел к хвале западной либеральной традиции. По его мнению, еще в XVII в. Запад осознал, сколь опасно смешивать религию с политикой, а мусульманский мир, к сожалению, еще не усвоил сей важный урок. Между тем Салливан не затронул два очень конкретных и глубоко политических аспекта американской внешней политики, упомянутых бен Ладеном в данном отрывке: вмешательство во внутренние дела Саудовской Аравии и поддержка деспотического саудовского режима{1699}.

А ведь даже такие «сугубо религиозные понятия», как «крестовый поход» и «святые мечети», имеют политические и экономические коннотации. С начала ХХ в. арабское слово «аль-салибийя» (крестовый поход) стало политическим термином, часто применявшимся к колониализму и западному империализму{1700}. Размещение американских войск в Саудовской Аравии не только оскверняло сакральное пространство, но и унизительным образом демонстрировало, что королевство зависит от Соединенных Штатов и что Америка в этом регионе главная. Американцы вовлекли королевство в дорогостоящие сделки с поставками оружия и при наличии такой базы имели легкий доступ к саудовской нефти, а заодно и возможность наносить военные удары по суннитским мусульманам в ходе войны в Заливе{1701}.

Сами террористы наверняка считали свои действия религиозным актом. Однако к нормативному исламу это не имело отношения. В чемодане Атты была найдена программа с молитвой и размышлениями, призванными укрепить в испытании{1702}. Если считать психоз «неумением прозревать взаимоотношения», перед нами явные симптомы. Основной императив исламской духовности – таухид («бытийное единение»): мусульмане смогут полностью осознать единство Божие, лишь если интегрируют все свои мысли и поступки. У Атты же все дробится, распадается на небольшие сегменты: «последняя ночь», поездка в аэропорт, посадка на самолет и т. д. – причем страшная цель выпадает из виду. Террористам сказано уповать на рай и вспоминать о временах Пророка – по сути, думать о чем угодно, кроме преступления, которое они совершают в настоящем{1703}. Живя настоящим, они не думают об ужасном конце. Поражают и молитвы. Как и все мусульманские тексты, в начале документа идет басмала («во Имя Бога, Милостивого, Милосердного»), но дальше сказано о действиях, которые начисто лишены милости и милосердия. Более того, басмала переходит во фразу, которую, мне кажется, большинство мусульман сочтут идолопоклонством: «Во имя Бога, меня и моей семьи»{1704}. Террористу велено отсекать чувство жалости к пассажирам и страх за собственную жизнь. Колоссальные усилия требуются, чтобы войти в это ненормальное состояние! Необходимо «сопротивляться» этим импульсам, «укрощать», «очищать» и «убеждать» свою душу, «возбуждать» ее и «сделать ее понимающей»{1705}.

Подражание Мухаммаду играет очень важную роль в исламском благочестии: подражая его поведению, мусульмане надеются обрести и соответствующие внутренние качества, полную покорность Богу. Однако документ Атты отвлекает внимание террористов от внутреннего мира, патологически сосредотачиваясь на внешних событиях. Акты благочестия становятся примитивными и суеверными. Пакуя багаж, террористы должны прошептать себе в руки стихи из Корана, а затем коснуться этими руками багажа, личного имущества, ножей и паспорта{1706}. Одежда должна сидеть тесно, как у Пророка и его спутников{1707}. Когда начнется схватка с пассажирами и экипажем, в знак решимости террористы должны «стиснуть зубы, как делали благочестивые предки перед битвой»{1708} и «разить, как победители, которые не желают возвращаться в мир сей, и воскликнуть: “Аллаху акбар!” Ибо этот крик вселяет страх в сердца неверных»{1709}. Они не должны «делаться мрачными», но читать во время схватки стихи из Корана, «как благочестивые предки сочиняли стихи среди битв, чтобы успокоить своих братьев, и позволить спокойствию и радости войти в их души»{1710}. А ведь испытывать спокойствие и радость в таких обстоятельствах означает психотическую неспособность соотнести свою веру с реальностью поступка.

Мы видим здесь магизм того же плана, что и у Фараджа в «Забытом долге». Проходя через металлодетектор в аэропорту, надо читать стих, который у радикалов был чуть ли не Символом веры{1711}. Он содержится в отрывке Корана о битве при Ухуде, когда более малодушные мусульмане уговаривали собратьев отсидеться дома, а те ответили: «Нам достаточно Аллаха, и как прекрасен этот Попечитель и Хранитель!» И благодаря своей вере «вернулись с милостью от Аллаха и щедротами. Зло не коснулось их»{1712}. Если террористы будут твердить эти слова, то, согласно документу, случится следующее: «Вы увидите, что проблемы решатся, и [Божия] защита будет окружать вас, и никакая сила не одолеет». Чтение данного стиха не только позволит превозмочь страх, но и снимет всякие физические препятствия: «Из всех их средств ни металлодетекторы, ни технология не спасут [американцев]»{1713}. Одно лишь повторение первой части шахады («нет бога, кроме Бога») обеспечит место в раю. Террористам велено «помнить об этих грозных словах», когда они будут сражаться с американцами, а также не забывать, что в арабском письме данный стих записан «без огласовок – это знак совершенства и полноты, ибо огласованные слова и буквы снижают его силу»{1714}.