– Евреи Макора! Отцы рассказывали нам о том давнем дне, когда тиран Антиох Эпифан решил осквернить наши святилища своим изображением как единственного подлинного бога. Наши предки восстали против него и изгнали с этой земли. Я знаю, что нам не под силу повторить их подвиг. Римляне гораздо сильнее, чем в то время были сирийцы. На нас идут могучие легионы, никогда не знавшие поражения, и мы, бедные евреи, не в силах сопротивляться им. Наши вожди Симеон и Амрам правы, когда удерживают нас от вооруженного сопротивления римлянам, когда убеждают не досаждать им и не раздражать, ибо в таком случае можно не сомневаться, что римляне уничтожат и этот город, и Иотапату, и все остальные, вплоть до Иерусалима. Наши синагоги будут не только осквернены, их сровняют с землей, а нас продадут в рабство, как в дни вавилонского пленения. Мы бессильны перед лицом врага.

Игал был не из тех евреев, которых обычно слушали горожане. Он не был так высок, как старейший из священнослужителей, у него не было осанистой, как у правителя, фигуры, он не блистал никакими достоинствами. Он был человеком среднего роста» худощавым, с каштановыми волосами. Глаза у него были ни голубые, ни карие, а какие-то серо-зеленые, а нос и подбородок были до смешного малы. У него были неровные, но крепкие зубы, а голос если и не обладал командными интонациями, то был чистым и ясным, без хрипотцы и глухих гласных. Он был явно не из тех людей, которых выбирают в вожди, и причина, по которой он так и оставался лишь подсобным рабочим в оливковой роще, заключалась в том, что владелец рощи не видел в нем никаких особых способностей, кроме честности и исполнительности. Если ему платили за двенадцать часов работы, он исправно отрабатывал их или даже больше. Даже преданность иудаизму не выделяла его из среды евреев Макора, потому что он никогда бы не мог быть зелотом. Проще говоря, следуя законам Моисея, он получал удовлетворение, которое было не знакомо ни римлянам, почитавшим Калигулу-Юпитера, ни грекам, которые в этих местах поклонялись Зевсу-Баалу.

– Мы беспомощны, – продолжил он, – но не обделены некоей силой. Ибо этим же вечером я со своей женой Берурией и троими сыновьями отправлюсь в Птолемаиду. Мы ляжем перед легионами генерала Петрония и скажем, что скорее умрем, чем позволим ему поместить изображение его императора в наших синагогах. И если все мы поступим так же, если мы с готовностью подставим наши горла и горла наших детей под римские мечи, Петронию придется прислушаться. Он может приказать своим легионерам перебить нас. Завтра вечером все мы можем погибнуть – и я сам, и моя жена, и мои дети, которых я так люблю. Но мы покажем римлянам, что, пока они не уничтожат всех евреев на этой земле, они не смогут творить свои гнусные деяния. Симеон, общепризнанный глава евреев в этой части Галилеи, высмеял план Игала, сказав, что даже девятьсот перерезанных еврейских глоток не произведут впечатления на такого человека, как генерал Петроний, но он не смог заткнуть рот Игалу. Тот еще раз повторил свои доводы, и, к его удивлению, фермер по имени Нааман, старше Игала, но, как и он, ничем не примечательный, поддержал его призыв и добавил:

– В прошлом мы усвоили, что, если не восстанем со всей силой, римляне сметут нас. Это последнее испытание. Если мы сдадимся и в наших синагогах водрузят статуи Калигулы, мы обречены. У нас в самом деле нет выхода. И я согласен с Игалом, что мы должны двинуться к Птолемаиде и преградить собой путь римским легионам, сказав им – убивайте нас тут же на месте. Я иду с ним.

– Вы идиоты! – предупредил Симеон. – Приближается время сева, и вы нужны на полях. – Дело было в том, что торговали в городе только греки, а все евреи возделывали землю.

На что Игал ответил:

– Эта земля может стать нашим главным оружием. Если мы откажемся сеять, римлянам придется прислушаться к нам.

– Нет! – заявил Симеон. – Никому не под силу одолеть римлян.

Так что город разделился на две части. Большинство горожан были согласны с Симеоном, что подчиниться – это единственный способ спасти евреев, но часть склонялась к мнению Игала и Наамана – надо немедля организовать сопротивление, пусть даже римские легионы вооружены до зубов, а у евреев лишь голые руки.

Весь этот день, пока с римских судов в Птолемаиде сгружали статуи Калигулы, евреи Макора продолжали спорить, и примерно в то время, когда генерал Петроний был готов двинуться маршем на Иерусалим, водружая статуи в каждом завоеванном месте – две самые большие он сберегал для храма, – Игалу наконец удалось убедить почти половину евреев Макора, что настал момент решения. Стоя на форуме, он произнес простые слова:

– Мы должны верить, что всемогущий Господь прольет свет в сердце генерала Петрония и объяснит ему, что он не имеет права убивать всех евреев Иудеи. И если мы примем это убеждение, то, пусть даже все мы расстанемся с жизнью, какое великое дело мы сотворим во славу Господа!

– Мы никогда не сможем остановить римлян, – застонал старый Симеон.

– У нас нет другого выбора, – возразил Игал. Склонив голову, он вознес краткую молитву, а затем, собрав вокруг себя жену и троих сыновей, неторопливо двинулся к главным воротам.

За Игалом последовал фермер Нааман с семьей. К ним присоединились и другие, которые понимали, на какую попытку решился Игал, но большинство пожилых евреев и все греки лишь потешались над этой неорганизованной армией из четырехсот человек, которые двинулись навстречу римлянам без оружия и без предводителя во главе.

Миновав главные ворота, Игал двинулся по мощенной камнем дороге на запад к Птолемаиде. Полный терпения, он двигался неторопливо, чтобы женщины и маленькие дети успевали за ним. Так он начал свой исторический поход к морской гавани, где его ждала встреча с римскими легионами. Его оборванная усталая армия миновала караулы, где издавна стояла финикийская стража, и к концу дня перевалила голый холм вдоль реки Белус, где лицом к Средиземному морю три тысячи лет лежал древний порт Акка. В сумерках евреи вышли на долину, что вела к новому городу, расположившемуся на полуострове, который царь Ирод украсил россыпью прекраснейших зданий, и тут в тени стен Птолемаиды с его массивными воротами Игал и его люди уселись на земле и стали ждать. Спустилась ночь. На стенах, освещенные сзади пламенем костров, горевших в городе, виднелись силуэты римских часовых. Ночь была холодной, но евреи не разжигали костров, а, сбившись в кучки, ежились, лежа на земле, – отцы и матери во сне прижимали к себе детей. И все пытались себе представить, что предпримут римляне в свете наступающего дня.

Когда взошло солнце, генерал Петроний, поднявшись на стену, обозрел скопище оборванцев под ней и, решив пока его не трогать, послал на поиски руководителей этой толпы несколько легионеров. Когда те появились, Игал и Нааман предложили себя в заложники. Их провели за ворота, где на общественной площади, украшенной с трех сторон великолепными зданиями времен Ирода, их встретил генерал Петроний, За спиной которого стояли шестнадцать старших центурионов его легионов. Римляне были в боевых доспехах, в коротких военных туниках, на ногах были подбитые металлом сандалии и поножи, с плеч, украшенных знаками различия, свободно свисали плащи. Это были спокойные, собранные и решительные воины, готовые по приказу своего генерала перебить хоть сотню тысяч евреев, если это будет необходимо для выполнения задания. Вряд ли хоть один римский солдат в Птолемаиде считал Калигулу богом, этого отвратного типа с мерзкими привычками; но все были убеждены, что если император пожелал назвать себя таковым вплоть до самых далеких границ своих владений, то провинциям лучше подчиниться. Солдаты с презрением смотрели на двух жалких евреев в дешевых обносках.