— Это ты? Мы уже спим. Приходи завтра утром. Я буду готова.

— Может быть, можно зайти на минуту, — попросил он.

Ему хотелось тотчас же увидеть ее, чтобы сказать, как он несчастен, что планы его рухнули. Хотелось взглянуть на спящего Шуру, спросить у своего сердца.

— Что же дальше?

Но Серафима сказала решительно:

— Нет. До завтра.

В голосе ее были обида и упрямство. Во весь день он нашел для них только этот поздний час. Да, конечно, она была права: он нашел для них только этот поздний час. Но зато именно к ним он притащился сейчас, ища чего-то. Но они были правы.

С тяжелой грустью он отошел от двери.

Чтобы куда-нибудь деться, он прошел в свой излюбленный ресторан. Из-за одного столика ему замахали руками. Это были Сергей Павлович Юрасов и Бровкин. Было непонятно, как они вместе сошлись. Вероятно, на почве кутежа. Оба, по-видимому, были выпивши. Сергей Павлович бледен и оживлен, Бровкин угрюм и красен.

— Диспут о женщине, — сказал Сергей Павлович. — Вы только послушайте, что врет эта скотина.

Ивану Андреевичу было неприятно и то, что они оба уже были пьяны, и то, что Юрасов вдруг заговорил с ним слишком фамильярно. Ему не хотелось к ним садиться, но Бровкин вдруг улыбнулся ему своей тяжелой улыбкой одними глазами и сказал ласково и трогательно-смиренно:

— Извини, брат, мы пьяны, но все-таки люди. Люди, брат, мы, люди. Не сомневайся.

Он очистил ему место у столика. Сергей Павлович захохотал.

— Что касается тебя, мой друг, сомневаюсь.

Бровкин меланхолически курил.

— Люди, брат, люди… и в этом трагедия. Трагедия в чем? В том, что человек разделен надвое: бабу и мужика. Мужик — он рассудителен, сведущ. У него есть понятие, сердце, он склонен к добру и просвещению. Для бабы выше всего в мире, брат… (Он сказал грубое слово.)

— Молчи, мерзавец. Иначе я тебя задушу! — крикнул Сергей Павлович. — Ты никогда не видал порядочных женщин.

Бровкин устало и ласково поморщился.

— Мы, дорогой, в своей компании.

— Я не позволю даже заглазно.

— Дорогой мой, не скандаль. Не надо. Правда, ведь не стоит скандалить? — просительно обратился он к Ивану Андреевичу. — Мы ведь чисто-философски.

— Зачем только грубые выражения? — сказал Иван Андреевич: — Можно и так.

— Вам хочется латыни? Нету этой точности, мой дорогой, в латыни. Грубо? А жизнь не груба? Вы скажите откровенно: вы пострадали от бабы? Пострадали. Я пострадал, он пострадал… И вот идет еще один… страждущий.

Он игриво подмигнул Ивану Андреевичу. К столику подошел угловатый, приземистый, конфузящийся господин в солидных золотых очках.

— Знакомьтесь.

— Кротов, — отрекомендовался тот и прибавил, обращаясь к Юрасову: — А я ищу тебя… Письмо.

Он передал Сергею Павловичу письмо.

— От бабы! — раскатисто засмеялся Бровкин. — Все почти письма от баб. Откройте почтовые ящики: три четверти бабьих писем, — и все об одном.

Сергей Павлович мрачно на него посмотрел, потом нетвердо встал и, отойдя в сторону, стал читать письмо.

— Человек, еще стакан!

— Я не буду, — отнекивался Кротов. — Я… чаю.

Но Бровкин все-таки ему налил вина.

Когда Сергей Павлович вернулся, лицо его было расстроенно и жалко. Бровкин дружески протянул ему толстую руку.

— Сережа, мировую. Эй, малый, еще две бутылки. Что? Получил отставку? Радуйся!

Тот пил вино, не отвечая. Выпил, неловко касаясь губами стакана, и Кротов.

— За бабу, Кротов! За твою бабу!

Бровкин придвинул свой стакан.

— Славная у тебя баба, толстая. Слопала она тебя, милый человек.

Тот беспомощно улыбнулся.

— Я, мои дорогие, и бабу могу уважать. Трудно, но могу. Если она себя понимает. В которой бабе пробуждается страдание, я ее уважаю. Только это редко. Осьмое чудо в свете. Большею частью пустота, отражение модной шляпки.

— Всякая женщина хороша, — сказал, сидя боком, Сергей Павлович.

Усики его печально опустились. Он напевал что-то веселенькое из оперетки, и от этого его фигура казалась еще печальнее.

— Ко всякой женщине надо только уметь подойти, — наконец, сказал он сквозь зубы. — Если ты на женщину будешь молиться, она станет иконой. Будешь Данте, она станет Беатриче. Скоты мы: оттого все! Черт знает что!

Кротов растрогался. Он снял даже очки и протер их старательно платком.

— Руку, Сергей.

Бровкин подмигнул Ивану Андреевичу.

— Вот спелись. Который она тебе починила бок?

Он насильно налил Кротову второй стакан.

— Я не буду, — отказывался тот, осторожно взглянув на Юрасова.

— Боишься, скажет бабе? Он не скажет! Не скажешь, Сережа? Данте, ты не скажешь его Беатриче? Или, может быть, Лауре. Воображаю, какая была у этого Петрарки Лаура. Наверное, и поколачивала же иногда этого Петрарку туфлей по лбу. Уж не без этого. Предание умалчивает. Вот что я вам скажу, братики: айда к адвокату. Он теперь тоже в расстройстве чувств. Лизунька изменила… да и вообще, круговорот вещества. Пойдемте, тут недалеко. Утешим мало-мальски сутягу. Он нам токайского выставит. В железку сыграем.

Ивану Андреевичу внезапно захотелось увидеть адвоката.

— Слишком поздно, — заметил он.

— У него только начинается. Пошли.

— А я домой, — сказал Кротов.

— И не моги. Я, брат, тебя полюбил.

Он взял Кротова под руку.

— Такие экземпляры редки. Ископаемый. Прямо из музея, из-под стеклянного колпака.

И он начал расплачиваться, крепко держа Кротова под руку и не отпуская от себя.

— Арестован, брат. Шалишь.

— В «железку»? — спросил Сергей Павлович.

— И в «железку». Денег дам. Не беспокойся.

В окнах Прозоровского горели огни. Отворила дверь, действительно, новая горничная, худенькая, высокая, с большими, голубыми испуганными глазами. При взгляде на нее Ивану Андреевичу стало больно.

Бровкин втолкнул все еще упиравшегося Кротова и обхватил девушку за талию. Та сейчас же сделала злое лицо, и, оскалив зубы, с силою толкнула его обеими локтями в грудь.

Ивану Андреевичу стало гадко. Кротов подленько хихикал.

— Сережа, хороша? — допытывался Бровкин.

— Я тебе говорю: оставь! — крикнул раздраженно Юрасов. — Скотина!

Он высвободил девушку из объятий Бровкина.