— Можно войти? — спросила полицейша.

Лиза отступила в сторону, и все трое оказались в доме. И только тут Лиза поняла, что руки за спиной Тифф были скованы наручниками. Как преступник — в наручниках! Лизина челюсть отвисла, и только усилием воли она прикрыла ее. Она проследовала за тремя фигурами в жилую комнату.

— Разрешите присесть? — спросила женщина.

Лиза кивком подтвердила разрешение, но обещала себе, что это будет последний вопрос, на который она ответила; на другие она отвечать не будет.

— Что случилось? — спросила она.

— Обнаружилось, что Тиффани понемножку приворовывает в магазинах, — сказала женщина.

Лиза вспомнила о шкафе, полном одежды, в комнате дочери наверху. О Боже! Почему эта дрянь скатилась до такой жизни? Сначала bat mitzvah, затем Стефани, затем эта мура с Джефри, вонища, проблемы с К. К. Inc. — и наконец это! А ведь она хотела поговорить с Тиффани, она правда хотела, но за всеми другими заботами, ну — у нее просто не было времени. Лиза никогда не поверила бы, что она может бояться огорчить Леонарда, но сейчас она боялась, потому что, в конечном счете, что же останется у нее, если она потеряет мужа? Без денег К. К. Inc. она закончит жизнь как обычная разведенная жена врача, снимая квартиру в Грейт Нек, работая где-нибудь в частном магазине. Лиза подняла руку ко лбу и откинула прядь волос с лица.

— Я не понимаю, — сказала она, и она действительно не понимала, — зачем моей дочери красть? Мы даем ей много денег, у нее есть все, что ей нужно.

— По-видимому, не все, — сказала полицейша. — Кажется, ей потребовались еще две куртки и шифоновые платье за восемьсот долларов.

Лиза не могла поверить в этот новый кошмар. Она не могла поверить, что это случилось с ней. Она поглядела на дочь. Девочка стояла, слегка расставив ноги и отвернувшись от Лизы, насколько это было возможно. Лицо ее ничего не выражало.

— Сержант, — сказала Тифф женщине. — Почему бы вам просто не вернуть вещи в магазин? Я не испортила их.

— Боюсь, что нельзя. Это крупное правонарушение; есть подозрение, что магазин обворовывали и раньше. Поэтому магазин хочет передать дело в суд. И нам, наверное, придется сделать обыск.

Лиза подумала о шкафе в комнате дочери со всеми этими нарядами второго размера с несрезанными ценниками.

— Я, думаю, — холодно сказала она. — Что мне следует вызвать адвоката.

Карен вышла из аэропорта Лагардия и направилась на стоянку такси. Ей было ни до чего, и она даже не заметила, что прошла вперед в начало очереди; люди, стоявшие в ней, начали протестовать. Она протянула распорядителю стодолларовую банкноту.

— Мне надо в Рокуил Центр, — сказала она ему.

— Хорошо, мадам, — кивнул он и открыл для нее дверцу желтого такси. Она сказала шоферу, куда ехать. Шофер оказался израильтянином, одним из немногих оставшихся с нерадиофицированной машиной.

— Вы должны оплатить дорогу туда и обратно, — сказал он с вызовом.

Она швырнула ему стодолларовую банкноту и резко сказала:

— Поехали.

Карен чувствовала себя совершенно разбитой. А что еще она ждала? Сколько раз в жизни можно терять мать? Она потеряла ее в младенчестве, когда Белл отдала ее на воспитание. Потом она потеряла Марию, когда ей было четыре года. Теперь она должна потерять и Марию, и Белл снова. Мария, которую Карен нашла, была лишь мечтой, которая не сбылась, как и мечты о тихой гавани, об убежище, которое Карен могла обрести; а Белл, которую Карен так старалась любить, оказалась теперь тем, чем она и была. Белл — ее настоящая мать. Ладно, но «мать» в данном случае — это только половина того, что хотелось сказать о ней.

Кругом ложь. Ничего кроме лжи. Джефри, Лиза, Белл. Есть ли кто-нибудь в ее семье, кто не врал ей?

Были сумерки, когда Карен дотащилась до дома Белл. В темноте он выглядел меньше, чем обычно, но достаточно ухоженным. Арнольд никогда не интересовался его ремонтом, но безжалостные придирки Белл гарантировали, что краска не шелушилась и кусты не оставались без стрижки. Карен большими шагами прошла по цементной дорожке. Даже не думая нажимать на этот дурацкий дверной звонок, она постучала в дверь кулаком. Ей хотелось стучать, это была неплохая идея. Но кроме шума, который она производила, ничего не было слышно.

Свет в окнах домов на улице уже погас. Что она будет делать, если никого нет дома? Она не могла представить себя замерзающей, как Дункин Донат, или сидящей, ссутулившись, в ожидании Белл, как было не раз в Бруклине, когда она была ребенком. Белл должна быть дома. Мать должна быть там.

И она была дома. Еще несколько минут стука, и Белл, одетая в нежно-фиолетовый халат из фланели, открыла дверь.

— Карен? — удивилась она. — Что ты здесь делаешь? Тс-с! Ты разбудишь отца. Он спит. И вообще, что ты здесь делаешь в такое время?

Карен решительно протиснулась мимо нее. Да, хороший вопрос: что она делает здесь? Может быть, пронзительно закричать? Может быть, садануть в рожу Белл и бить ее, пока та не сползет на пол? Карен не жаждала крови; впрочем, она никогда и не верила, что у Белл она есть. Может быть, она набита чем-нибудь, как дорогая софа? Карен хотела бы выбить эту начинку из нее. На этот раз Карен была рада, что она выше, шире, больше и сильнее матери. Хорошо бы схватить ее и затрясти до стука в зубах. Она остановилась в центре дурацкой, завешанной зеркалами гостиной, где сказанная ложь отражалась и повторялась много раз, а фальшивая жизнь тянулась почти тридцать лет. Хорошо бы для начала перебить все зеркала, подумала Карен и дико огляделась. Белл шла за ней, скрестив как обычно руки на груди. Самоуверенная как всегда. Белл как бы защищала себя, прикрывала себя, отказывалась обнять Карен. И, насколько Карен знала, за все время замужества Белл ни разу не приласкала Арнольда.

— Карен, что случилось? — голос Белл звучал более чем удивленно.

— Ты лгала мне, — сказала Карен. — Ты мне очень долго врала.

Белл только взглянула на нее и может быть первый раз в жизни промолчала. Ни оправданий, ни обороны, ничего. Кроме, может быть, отблеска страха в ее глазах.

— В чем? — спросила Белл, но Карен знала, что она поняла.

— Ты говорила мне, что я была удочерена. Как ты могла? Как ты могла отказаться от меня?

Карен почувствовала, что слезы готовы пролиться у нее из глаз, но сейчас она не собиралась плакать. Она промочила насквозь две подушки после прилета из Чикаго и сомневалась, осталось ли еще в ней хоть немного влаги. Она чувствовала себя так, как будто у нее вместо тела что-то более сухое и жесткое. Не сталь, но по крайней мере дерево. Правда, может ли дерево так трястись, как она? Карен знала, что ее дрожь была не от слабости, а от злости. Она чуть не засмеялась своим мыслям. Злость — слишком хилое словечко, чтобы описать степень ее гнева.

— Только не здесь, — сказала Белл. — Пройдем в спальню.